Айван Зорн - Гнев [litres]

– Идеально, – пробормотал Зорн. Он вошел в комнату, сел на кровать и не заметил, как хозяин ушел, прикрыв за собой дверь.

И время остановилось. Воспоминания не отпускали его днем и пустыми пьяными вечерами, когда, за неимением ничего другого, он раз за разом, как дурную пластинку, проигрывал провальную партию, снова и снова доказывая самому себе свою вину. Он пил не пьянея, засыпал на несколько часов, проваливаясь в небытие, просыпался, и, спустя секунду после того, как сознание возвращалось, ум начинал свою игру сначала.

Он закрывал глаза и видел ее лицо. Все, до мельчайших подробностей. Серые глаза, подведенные черными стрелками, острые скулы, как она улыбается. Он смотрел и смотрел, пока картинка не начинала разваливаться на фрагменты, на бессвязные куски. Но и в этих осколках он по-прежнему видел Еву. Никогда раньше он не думал о потерях как о неутолимом желании, теперь же правда явилась ему во всей своей омерзительной хищности. Он чувствовал себя вампиром, издыхающим от отсутствия крови, плоти, в которую хотелось впиться зубами. Жалким наркоманом, который не получил дозу, когда все, чего он хотел, – это обнять ее.

«Ты же едва ее знал», – говорил он кому-то в темноте. Но ответа не было. И он смотрел в черное сердце своей тоски и ждал, когда время проявит милосердие. Но время не торопилось.

Эти дни и ночи он стоял на самом краю себя и, заглядывая в бездну под ногами, понимал, что до полной тьмы разума осталось, в сущности, немного. От самоубийства его отделяла тонкая грань животного инстинкта жить, жить любой ценой. И жизнь победила.

Понемногу он стал выходить. Сперва просто встречал закат на ступеньках крыльца. В Марокко поспели гранаты, и Зорну было достаточно их смутного инфернального отсвета. Потом по утрам он стал выбираться дальше, доходя до ближайшего кафе, до продуктовой лавки в соседнем квартале, и, наконец, дальней дорогой к океану, где он сидел и часами смотрел на волны.

Все эти дни он не расставался с браслетом Евы. Это было старое украшение, крупные красные камни в прямоугольной огранке, обрамленные в желтое грубоватое золото. В нем было что-то варварское, языческое. Зорн подолгу всматривался в кровавую игру гранатов, пока в один из дней случайно не нажал камень посередине. Щелкнула потайная пружина, и камень отскочил, как крышка, открыв маленький тайник. А там в узкой прямоугольной нише был аккуратно сложен маленький клочок бумаги с номером и датой. Дата была недавняя, а номер походил на код. Это был день, когда они с Евой приехали в Копенгаген.

Потом он долго сидел на полу с браслетом в руках.

Он пробыл в Касабланке до 22 ноября. В тот день по дороге на рынок понял, что за ним следят, он не стал особо раздумывать. Знакомый таксист с рыночной площади подкинул его до следующего поселка, где Зорн взял машину и меньше чем за сутки, меняя машины от деревни к деревне, добрался до Танжера.

Проще всего было прятаться в старых мединах, где в лабиринтах узких улиц, открыв невзрачную дверь, можно было попасть в секретный двор искусных мозаик, белых, уносящихся ввысь точеных колонн, где были ремесленные лавки, безлюдные рестораны, квартиры на съем, где можно было спрятаться так, что и сам себя не найдешь.

Местные смотрели равнодушными маслянистыми глазами. Зорн снял жилье у грустного вороватого торговца плесневелым антиквариатом. Комнатушка с окнами на океан была на верхнем этаже над лавкой, даже от стен пахло рыбой. Усатая старуха-хозяйка по вечерам кормила рыбой котов, держала маленькую серебристую рыбку за хвост и махала ей перед носом кота, бормоча по-арабски что-то, что звучало как ласковые проклятья. А днем мальчишка из соседнего дома нес по улице в вытянутой руке сковороду с такими же маленькими жареными рыбками, уложенными плотно друг к другу ровными, одинаковыми вытянутыми тушками. А наутро возродившаяся и снова пойманная рыба болталась в пластиковом пакете, прибитом к двери соседней лавки. Зорн думал о том, что все в мире переплетено.

В лавке на соседней улице можно было найти вино, дешевое и кислое. На ступенях жарким днем сидели старухи в больших уродливых шапках, украшенных разноцветными помпонами, отчего-то помпоны не выцветали даже под этим яростным солнцем.

По вечерам дул ветер, и унылые стоны ветра смешивались с завыванием муэдзина, солнце садилось быстро. Зорн заходил в кафе. Под потолком здесь висели геометричные лампы с цветными стеклами. Утром он пил здесь кофе из грязных стаканов, а вечером играл с хозяином кафе в шахматы, запивая ходы вином.

По дороге к себе в одну из таких ветреных нервных ночей он встретил ее, блондинку-американку. В белом с ног до головы, высокая и худая, на голове белый прозрачный шарф. У нее было очень бледное лицо, белые брови, ресницы, бесцветные глаза, но в этом сухом теле, обнятом в белое, как в саван, чувствовалось презрительное превосходство силы. Оказалось, что она живет на его этаже, и как будто давно, хотя он и не встречал ее раньше. Они столкнулись на крыльце, женщина слегка кивнула в знак приветствия, и они вместе поднялись по лестнице. Ее квартира была напротив. Она отперла дверь ключом, но как-то тайком, как вор, из чуть приоткрывшейся щели потянуло ладаном. Блондинка скользнула внутрь, и за ней тихо хрустнул замок.

Той ночью ему привиделось, что она стоит над его кроватью у изголовья, а потом медленно склоняется над ним, спящим. Он не смог объяснить страх, который испытал, просыпаясь, в этом страхе был и восторг надвигающейся смерти, темная энергия эйфории.

Две следующие ночи кошмар повторился. Женщина наклонялась над ним в темноте, и, просыпаясь, он испытывал все такой же сладкий ужас. Просыпался в холодном поту, пил воду, и сон рассеивался. Потом он сидел в рассветных сумерках на кровати, слушал, как море бессильно бьется о стену, звуки арабской речи, вой и царапанье когтей по камню – что, возможно, это были кошки.

Этим утром он рассмотрел на оконном стекле отпечатки ладоней, подошел ближе, чтобы явственней разглядеть следы. Это были узкие ладони с длинными пальцами, которые кто-то плотно приложил к стеклу с наружной стороны окна, вот только там была отвесная стена, а под ней – волны океана. Допустим, кто-то прокрался в его квартиру, открыл окно и приложил руки. Зачем? Но и представить, что кто-то снаружи висел над волнами, прижав ладони к стеклу, и смотрел в его окно, было сложно. Зорн попытался было открыть фрамугу, но не смог: раму заклинило, окно не открывалось.

Тогда он вышел наружу – пройтись, проветрить голову. Двинулся привычным маршрутом до ближайшей пекарни, петляя знакомыми узкими улицами. У какой-то двери на куче гнилых овощей спал крошечный белый котенок. В окне одного из домов мелькнула табличка на арабском и на английском: «Толкователь снов». Зорн вернулся проверить. Было раннее утро, но, поколебавшись, он все же постучал.