Джим Батчер - Поле Битвы

— Ты гребаный Зимний Рыцарь. Ты в этом режиме постоянно. Прекрати ныть.

Небо снова сделалось красным. Снова металл с бетоном стонали и грохотали. В воздух поднялось слишком много пыли. Я уже не видел что обрушилось — только лишь рассеянное свечение от силы Ока и небольшое уплотнение пылевого облака.

— Адские колокола, — взмолился я. — Как часто этой штукой можно стрелять?

— Прямо сейчас оно запитывается от страха целого города. — серьезно сказал Боб. — Это закончится, только когда все будут мертвы. В чем и был основной замысел при его создании. Часть того, что пытается сделать Мэб, это также подавить всеобщий страх. Отнять у врага его силу.

— А что будет, если Мэб продолжит ухудшать положение врага? — встрял в разговор Баттерс.

Боб издал легкое истеричное кудахтанье.

— У них поедет крыша. Очевидно же. Это психическая атака.

Мерфи бросила на меня острый взгляд.

— Значит, они должны остановить ее. Если они этого не сделают, то не смогут достичь своей цели.

— Что ж, удачи им в поисках, — пробормотал я.

Красный свет вспыхнул еще раз, окрашивая воздух в кровавый оттенок.

В ответ с юга внезапно выросла колонна голубого света, такого мощного и яркого, что его легко было разглядеть даже сквозь дымку, извергшись в душную ночь непокорным холодом.

— Боже мой! — по-русски выпалил Саня, подняв руку, чтобы уберечь глаза. — Это же...

Я всегда узнаю силу сердца Зимы, если увижу ее. «Мэб. Да», — яростно подумал я. «Дерьмо».

— Что? — спросил Баттерс.

— Мерфи права, — объяснил я. — Им нужно вывести ее из игры. И она только что сообщила, где ее искать.

— Она сделала из себя приманку, — сказала Мерфи. Они сбегутся к ней. Отовсюду.

— Еще как, — протянул я, все еще размышляя. Такой шанс они точно не упустят...

Неожиданно в моей голове раскрылись намерения Мэб.

— Вот дерьмо. Мы должны повернуть на Юг.

Мерфи сделала глубокий вдох.

— Ты уверен?

— Я уверен, что иначе мы будем в жопе. — заметил я. — Следуй за небесным лучом.

Мы проезжали через Пандемониум.

Пандемониум означает «место, где обитают все демоны».

И этой ночью демоны выбрались.

Через пару кварталов кто-то в моей голове нажал кнопку паузы, как на каком-то видеомагнитофоне, записывающем события в моей памяти. Все стало расплывчатым. Остались лишь кусочки. Обрывки воспоминаний.

... здания были охвачены огнем. Из них валил черный дым. На улице стояла старушка в ночной рубашке и истерически кричала.

... группа мужчин собралась вокруг полицейского и выбивала из него кишки. Саня и Баттерс набросились на них и разогнали, как стаю цыплят. Полицейский был уже мертв, но его телу потребовалась минута, чтобы понять это. Нам пришлось бросить его останки там.

... католический священник у дверей переполненной церкви объяснял толпе, что здесь осталось место только для детей.

... мертвый район, в котором Ловчие убили каждого мужчину, женщину, ребенка и животное. Сожгли каждое растение и здание. Уничтожили каждый пожарный гидрант. Вода, в пару дюймов глубиной, покрасневшая от пролитой крови. Свет и жар.

... вороватая группа мужчин, подбирающихся к избитой женщине. Запах пороха из пистолета Мерфи. Окровавленные клыки. Рвота Баттерса. Холодные глаза Сани.

... множество копов, напуганных и пытающихся хоть что-нибудь сделать. Ребята из Пожарной охраны с безнадежным выражением на лицах. Мрачные, тихие санитары ведут отчаянную битву с самой Смертью. Большое число гражданских, с суровыми лицами, вооруженных и решительных, стояли плечом к плечу с офицерами: бойцы, ветераны, байкеры, родители. Теперь на улице было меньше людей — те, кто мог бежать, уже сбежали. Те, кто остались, были либо искалечены, либо полными решимости сражаться — либо мертвы.

Так много мертвецов.

Фоморы никого не щадили. Ни женщин. Ни стариков. Ни даже детей.

... вспышки красного света. А следом грохот разрушения. Каждый раз эти вспышки окрашивали весь дым и все небо в кроваво-алый, кроме того места, где оставался тот единственный столб ледяного неповиновения.

... лежащая на улице опрокинутая колыбель, забрызганная красным внутри.

Боже.

Мне годами будут сниться кошмары об этом единственном образе.

Где-то в глубине моего разума я знал, что разворачивающиеся события имели исторические масштабы. Они были запущены силами и обстоятельствами, выходящими далеко за пределы возможностей или контроля какой-либо одной личности.

Но когда я задался вопросом, чья это вина, я увидел только себя в тусклых отражениях окон разрушенных зданий, взирающих с молчаливым обвинением. Я знал, что это неразумная позиция, но это не имело значения.

Мне была дарована сила. Хороший человек будет использовать силу для защиты тех, кто не может защититься сам.

Слишком много невинных пострадали, когда нуждались в защите больше всего. Я подвел их.

Я видел, как голова Мерфи повернулась набок, когда мы проезжали мимо колыбели. Я видел ее лицо.

Она чувствовала то же самое.

Мы оба ошибались, думая подобным образом. И это не имело ни малейшего долбанного значения.

Я огляделся. Баттерс шел со слезами, избороздившими его покрытое пылью лицо серыми подтеками. Волки крались недалеко, низко опустив головы, настороженные и поникшие. Только Саня, отстраненный и спокойный, казалось, выдерживал ужас со свойственным ему стоицизмом — но даже у русских есть пределы. Его лицо было искажено болью.

И мы все это ощущали.

Что мы не справились.

Зима непрестанно взывала ко мне. Холод заглушит боль, подавит мою тошноту, оставит все спокойным, четким, рациональным и ясным. Я мог бы положится на эту силу. Забыть об этой боли, хотя бы на время.

Но где-то глубоко внутри меня возникло твердое, непоколебимое осознание истины:

Некоторые вещи должны причинять боль.

Некоторые вещи должны оставлять шрамы.

Некоторые вещи должны преследовать тебя в кошмарах.

Некоторые вещи должны быть выжжены в памяти.

Потому что это был единственный способ убедиться, что им можно дать бой. Это был единственный способ встретиться с ними лицом к лицу. Это был единственный способ повергнуть будущих представителей смерти и опустошения прежде, чем они смогут довести дело до конца.

Слова «никогда больше» для некоторых людей будут важнее, чем для других.

Так что я ехал на заднем сидении Мерфи и держал прохладный покой зимы на расстоянии вытянутой руки от себя. Я знал, что то, что я лицезрел, навсегда меня травмирует. Я знал, что останутся шрамы. Я знал, что все эти вещи необратимо будут выжжены в моей голове.

Я позволю им.

Я встречу их.

Я запомню их.

И гнев начал сгущаться вокруг нас.

Я имею ввиду, не в метафорическом смысле. Гнев воплотился в некое реальное, ощутимое в воздухе присутствие, столь же настоящее и заметное, сколь музыка, и такое же резкое, как чистый запах озона. Мужчины и женщины по пути смотрели на нас и понимали, что мы едем воздать по заслугам тем, что явился в наш город.