Юрий Саенков - Унэлдок

Эта откровенная цитата из только что прочитанной записки неприятно покоробила Сомова, хотя он и понимал, что с текстом Настиного послания Бурцев, конечно, не мог не ознакомиться.

Он встал.

— Честь имею, господа.

Две лысые головы молча кивнули в ответ.

Сомов быстро шагал по Шпалерной. Почти бежал.

Как же мучительно всем сердцем желать чего-то и даже не знать, когда же всё, наконец, разрешится! Когда он сможет прижать её, свою Настю, к себе. Обнять и не отпускать. Теперь уже никогда! Как и обещал…

Это было Чудо, которого он так ждал и в которое (теперь уже самому себе в укор) не верил. Но мысль о том, что любимой и сейчас грозит смертельная опасность, громоздилась чёрной тучей на радостно-светлом небосклоне его счастья. И слова генерала о готовящемся заговоре потрескивали в той туче жалящими разрядами молний.

«Ищи своего монстра». Ему казалось, что в этом Настином напутствии скрыто главное условие их воссоединения. Поэтому он его непременно найдёт!

К концу третьей недели незагоревшая полоска от браслета на его руке почти исчезла. Вместе с ней исчезло и последнее зримое напоминание о том, кем он когда-то был. Теперь его лодыжку охватывал новый браслет, как зримое утверждение, кем он стал.

Раб, раб, раб… — тихонько поскрипывал браслет при ходьбе.

Но к концу третьей недели он уже почти не обращал внимания на этот голос-скрип. К тому времени Славка окончательно принял себя нового. Смирился. Успокоился. Пережив смерть Толика, он постепенно снова обрёл способность радоваться тем простым мелочам, которые были ему доступны: красоте рассвета, теплым тихим вечерам, горячему песку под босыми ногами, возможности подолгу стоять под прохладными струями душа. Прав оказался Дядёк, сказав как-то, что свобода — это всего лишь привычка не замечать неудобств. Не так уж много времени понадобилось, чтобы выработать эту привычку. Нет, он не стал считать себя свободным — до таких высот самообмана ему было ещё далеко. Но он больше не захлёбывался от жалости к себе по ночам, перестал терзаться напрасными сожалениями и бесполезным сравнением своей жизни «до» и «после» — просто жил: делал свою работу, слушал озеро, мечтал о Чите.

А ещё впервые с момента своего пленения ему захотелось петь, и он самозабвенно отдался этому порыву.

Сначала негромко, вполсилы спел «Тайну», потом уже увереннее — «Душеньку», следом исполнил красивый старинный романс «Не уходи».

Он мыл посуду и пел, пел, пел… О любви. Под аккомпанемент льющейся из крана воды. Пел. Пусть слова тех песен были чужие, но любовь-то была его!

Прошлым вечером Чита его поцеловала! Это случилось после ужина, когда она, попрощавшись, собиралась уходить к себе, в опустевший без Лидушки флигель. Он пожелал ей доброй ночи, а она вдруг, проходя мимо, наклонилась и чмокнула его в щёку. Всего-то! Но это краткое прикосновение её тёплых губ до сих пор обжигало кожу.

Славка пел.

Музыка переполняла его, текла сквозь него. Он тонул в ней, дышал ею.

Когда он закончил намывать тарелки и вышел в комнату, там была ОНА.

Чита сидела на кровати и всхлипывала, по её лицу текли слёзы. Увидев Славку, она суетливо вытерла глаза, жалобно улыбнулась и отвернулась, пряча лицо. Он бросился к ней, думая, что её кто-то обидел, упал на колени, не зная, чем её утешить. А она вдруг обхватила его голову руками и прижала к себе.

— Господи, как красиво ты поёшь! — прошептала в его макушку и шмыгнула носом. — Никогда ничего такого не слышала! Как же это чудесно!

А потом она опять его поцеловала. На этот раз в губы.

Сладость и восторг!

В тот самый момент, словно отмечая это событие, на берегу гавани выстрелила пушка, и в ответ ей раздался протяжный басовитый гудок «Орландины».

Они оба вздрогнули, и их поцелуй угас, так и не разгоревшись.

— Хозяйка приехала, — Чита грустно улыбнулась и, мягко отстранив Славку, встала. — Мне надо собираться.

Горечь и тоска…

— Пойдёшь туда?

Славка тоже поднялся.

— Мне надо в душ, — ответила она. — Во флигеле смеситель сломался, а Михаил всё никак не заменит.

— Угу, — кивнул он и посторонился, пропуская её.

Потом он слушал, как она моется, и старался ничего такого себе не представлять, но всё равно представлял и злился за это на себя и белых обезьян. И продолжал слушать, сидя за пустым столом в полутёмной комнате. Наконец вода смолкла, дверь открылась. Чита-конфетка, Чита-шоколадка в обёртке из махрового полотенца прошлёпала к шкафу, открыла скрипучую створку, обернулась через плечо.

— Я переодеваюсь.

— Ага, — он развернулся вместе с табуреткой.

Зашуршала ткань. Потом за его спиной послышались шаги босых ног.

— Я всё.

— Хорошо, — сказал он, оставаясь сидеть к ней спиной.

— Что-то будет, — вздохнула она и тут же, словно отгоняя тяжёлые мысли, воскликнула: — А поёшь ты страсть как здорово!

Он повернулся.

На ней был зелёный сарафан. Короткий. Атласный. И всё та же белая блузка. Или не та же, но точно такая же, сводящая с ума своей полупрозрачностью.

— Что будет? — спросил он, разглядывая её стройные ноги.

Она закусила губу и отвернулась.

— Хозяйка сказала, что у неё для меня большой суприз.

— Сюрприз, — поправил он.

— Ага, суприз.

— Это хорошо?

Она мотнула головой:

— Не люблю супризов. Особенно больших.

— Почему?

— Для меня она не станет ничего делать. Значит, надумала, как развлечь себя и своих друзей.

В руке у Читы что-то белело. Какие-то длинные тряпки. Славка пригляделся и понял, что это ажурные чулки.

— Им скучно, — сказал он, представляя, как белые чулки будут смотреться на её смуглых ногах. — У них всё есть, они всё могут. Это скучно — когда нечего хотеть.

— Они хотят, — Чита села на кровать, — чтоб им было весело.

— Я и говорю, им скучно.

Когда она подтянула к груди колено, чтобы натянуть чулок, Славка заметил, что под сарафаном на ней ничего нет. Жаркая волна пробежала вверх по спине, взорвалась в голове и затлела на кончиках ушей. Он поспешно отвернулся и даже закрыл глаза, но от этого всё только что увиденное никуда не исчезло, а наоборот, только ярче проявилось. И ещё та фигурка из Аркашиного ящичка тоже перед глазами возникла. И всё это наложилось друг на друга, соединилось вместе, и в голове совсем всё поплыло.

Чита, сунув ноги в маленькие алые сапожки, едва прикрывающие лодыжки, поднялась с кровати, притопнула каблучком и оправила подол сарафана.

— Ладно. Пошла я.

— Чит, — потухшим голосом позвал он, когда она уже была у выхода. — Там парней много?

Вопрос как признание. И она всё поняла. И, кажется, поняла уже не сегодня, а намного раньше. Может быть, даже в самую первую их встречу.