Ян Валетов - Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 2

Она положила платок обратно на столешницу и покрутила перед глазами перстень с печаткой.

— Какой прекрасный подарок, — сказала Мириам, подняв на Иегуду тяжелый, полный боли взгляд. — Никогда не получала ничего лучше. Жаль, что кровь уже высохла… Ты сам сделал это?

— Разве я мог поручить такое кому-нибудь другому?

— Как жаль, что меня не было рядом с тобой!

Это была прекрасная фраза, и в другой момент Иегуда бы замер от счастья, услышав такие слова. Но не сейчас.

Она наклонилась к нему, налегая грудью на стол, он подался навстречу. Их лица почти соприкасались.

Глаза Мириам снова наполнились огнем. Пламя мерцало в глубине, то разгораясь, то затухая, словно в зрачках ее плескалось море призрачного желтоватого света. Иегуда уловил запах ее дыхания — хлеб и вино — теплый и приятный.

— Я буду называть тебя Иегуда, — прошептала Мириам. — Пусть для всех это имя предателя, но мы с тобой знаем, что это имя друга. Ты можешь сколько угодно менять имена, бродить из города в город, из страны в страну, но никогда не изменишь прошлого. Того, что ты сделал для него…

Она протянула руку и легко, так бабочка касается крылом кожи спящего, прикоснулась к щеке Иегуды.

— Спасибо.

— Ты рада подарку?

— Да. Но еще больше рада тому, что ты пришел. И тому, что ты жив.

— Меня сложно убить во второй раз…

Она кивнула.

— Говорят, что те, кого при жизни считали мертвыми, живут долго.

— Я мертв уже двадцать четыре года. Если верить в приметы, то скоро я стану бессмертным.

Оставив платок и перстень лежать посреди стола, она встала и прошла в угол, к аккуратно сложенному очагу.

— Прости, Иегуда, я плохая хозяйка, не покормила гостя. Что тебе хлеб и вино после целого дня на ногах? Ничего свежего нет, но утром я варила похлебку из рыбы, есть немного сыра, оливковое масло с чесноком…

— Мне достаточно того, что я сижу за твоим столом, могу говорить с тобой. Что мы преломили хлеб и выпили вина. Как во время последнего седера. Перед тем, как… — голос Иегуды прервался, будто ему не хватило дыхания, он странно закашлялся, отворачивая взгляд, и Мириам не стала всматриваться, давая ему возможность укротить чувства.

— Знаешь, быть мертвым для всех, кто тебя знал — это неплохо, — продолжил он. — Это шанс начать все заново. Смыть все записи со своего листа в Книге Судеб и написать все набело. Вот только набело никогда не получается. И оставить все позади невозможно. Есть вещи, которые нельзя стереть, нельзя забыть. И из-за них, будь они прокляты, нельзя начать с чистого листа. Ты понимаешь, о чем я? Я все забыл. Все стер. Все потерял. Кроме одного. Говорят, что когда человек теряет руку или ногу, то они продолжают приносить ему боль еще много-много лет. Плоти нет, а боль остается. Когда что-то вырываешь из памяти, сердце продолжает тосковать. Все эти годы, каждый день из этих проклятых лет мне не хватало его. И тебя.

Он замолчал.

Мириам отвернулась к очагу. Над потемневшим камнем вспыхнул огонь, в комнате стало еще светлее. С моря задул ночной бриз, покружил над скалами и ворвался в окна через распахнутые ставни. Аромат моря примешался к запаху рыбной похлебки и горящих в очаге можжевеловых веток. Цикады разом сделали паузу, перевели дух и снова рассыпали в южную ночь свои бесконечные трели.

— Кифа был здесь по дороге в Антиохию, — произнесла Мириам в тот момент, когда молчать дальше стало невозможно. — Сидел там, где сидишь ты, я кормила его обедом. Кифа теперь и не Кифа вовсе и даже не Шимон. Он теперь зовется Петром. Он пришел ко мне тайно, по старой дружбе.

— Он спрашивал обо мне?

Она оглянулась на Иегуду через плечо, покачала головой, и ему показалось, что в глазах ее мелькнула жалость.

— Никто не спрашивает о тебе. Даже те, кто знает, что ты жив, предпочитают думать, что ты мертв. Так удобнее. Ты думаешь, Кифа забыл свой страх? Забыл, что не он, а ты сделал для Иешуа то, о чем просил Га-Ноцри? Нет, Иегуда. Никто и ничего не забыл. Можно забыть о своей трусости, но не о чужом благородстве. Иаков уже не помнит о том, что не хотел иметь ничего общего с Иешуа. Кифа забыл, как спрятался за твою спину и трижды отрекся от него. Иоханнан старается ни во что не вмешиваться, никого не раздражать, Левий ушел в Аксум [71] Аксум — древнее царство на территории нынешней Эфиопии и Эритреи. и проповедует там, Андрей нынче в Боспорском царстве [72] Боспорское царство — античное государство в Северном Причерноморье на Боспоре Киммерийском (Керченском проливе). Столица — Пантикапей. Образовалось около 480 г. до н. э. в результате объединения греческих городов на Керченском и Таманском полуостровах. Позднее расширено вдоль восточного берега Меотиды (Меотидского болота, Меотидского озера, совр. Азовского моря) до устья Танаиса (Дона). С конца II века до н. э. в составе Понтийского царства. С конца I в. до н. э. постэллинистическое государство, зависимое от Рима. Вошло в состав Византии в первой половине VI века. , Фома — так далеко на востоке, что никто точно не знает, где…

— Но все они рассказывают людям о Иешуа, и это именно то, что ты хотела.

— Они давно рассказывают людям совсем не то, что я хотела, и совсем не то, что он говорил, Иегуда. Но какое это имеет значение? Мне было важно, чтобы люди его помнили, и они его помнят. Могу ли я хотеть большего? Однажды произнесенное уже не принадлежит тебе, оно принадлежит всем. С каждым днем Иешуа, о котором рассказывают, все более могущественен. Он защитник бедных, исцелитель больных, он милосерден и беспощаден, он давно уже не похож на Иешуа, которого мы все знали.

Она негромко рассмеялась или тихо всхлипнула — со спины было не разобрать.

— У евреев, что веруют в него — он человек, который пришел спасти их от римского гнета. У греков — сын Бога, принесенный в жертву, чтобы спасти мир: им так привычнее. У римлян он и то, и другое — его чтут за страдания, которые он перенес. Одних его последователей называют назарянами, других — минеями, третьи по вере такие же иудеи, как и мы с тобой, но убеждены, что Иешуа был машиахом…

— Он сам никогда не говорил об этом серьезно, — пожал плечами Иегуда. — Знаешь, в первую нашу встречу я спросил его прямо — ты машиах? А он улыбнулся и ответил мне: «Ты сказал!» Он был для нас тем, кем мы его считали. Для меня — другом, для тебя — мужем, для Шимона — учителем, которого он должен защищать, для Матфея — тем, кто не побоялся подать руку мокэсу…

— Сколько нас? — спросила Мириам, ставя перед гостем миску с похлебкой (в золотистом густом бульоне плавали куски отварной рыбы). — Сколько осталось тех, кто помнит, каким был Иешуа? И сколько из них в действительности знали настоящего Га-Ноцри? Ты и я? Иоханнан? Шимон? Андрей? Фома и Матфей? Теперь, по прошествии лет, у каждого свой Иешуа. В каждой деревне, в каждой общине, где веруют в него, он разный, но совсем не такой, каким был, пока жил. Что будет, когда никого из нас не станет? В кого он превратится?