Франсуа Плас - Королева под снегом [litres]

С известной долей лукавства Мэдди оставила Элиота несколько секунд переминаться с ноги на ногу в дверях. Бедному мальчику было явно неудобно держать букет цветов; его обуревали всевозможные вопросы: не чересчур ли это, или, наоборот, недостаточно, или слишком рано, или просто глупо; короче говоря, он не только впервые дарил букет кому-то кроме матери, но и впервые ломал голову, как избавиться от него побыстрее.

Мэдди наконец передвинула свое кресло и освободила его от ноши.

– Спасибо, это очень мило, Элиот, – сказала она, принимая цветы. – Посмотрите в кухне, там есть ваза. Налейте воды до половины и принесите ее мне. Хотите чего-нибудь выпить?

– Нет, спасибо, мэм, – отозвался он из кухни. – Я только что позавтракал.

– Зовите меня Мэдди. Я не ждала вас так скоро, но очень рада вашему визиту.

Он вернулся с керамической вазой.

– Поставьте сюда. И снимайте парку. Вешалка у входа.

Элиот был доволен: магия мирка Мэдди Ирлингтон еще действовала на него. Пока старая дама по одному ставила в вазу цветы, он снова осматривал этажерки с любопытством и восхищением.

– Вы были на похоронах? – спросила она, подрезая стебель ножницами.

– Да, было классно.

– А, классно? Так вы не были взволнованы?

– Был, конечно, но это всё-таки не родственница, понимаете… А вы? Вы смотрели по телевизору?

– В моем состоянии я не рискую смешиваться с толпой…

Она хихикнула, и рука с букетом на мгновение замерла.

– Вообще-то вы правы, я ожидала, что буду грустить куда сильней. Как вы, наверно.

– Они перестарались, вы не находите?

– Или недотянули, поди знай. В таких церемониях всё делается, чтобы произвести впечатление: барабаны, шествие, помпезный кортеж. Но вызвать подлинную эмоцию, добраться до души каждого и возвысить ее до скорби целой нации – это за гранью возможностей мизансцены, даже самой грандиозной. Мне было примерно столько лет, сколько вам сейчас, когда хоронили Уинстона Черчилля, и я помню, что это было куда пронзительнее. Знаете, в то время мы были более сдержанны. При малейшей эмоции люди закрывались, как устрицы, никогда не выказывали своих чувств. И при виде дрожащих подбородков всех этих людей, закаленных войной и невзгодами, когда они, затянутые в пальто, со шляпами в руках, утирали глаза рукавами, уверяю вас, и самой трудно было удержаться от слез. Это было огромное, непостижимое горе. Но надо сказать, что Черчилль – особая статья, он был душой всей нашей нации в самые тяжелые часы ее истории, он, наверно, наш величайший государственный деятель. Да, и потом, вы же любите кино, был этот сказочный план конца пути… Сядьте, Элиот, у меня от вас голова кругом.

Элиот сел напротив нее.

– Когда гроб поставили на кораблик и спустили на воды Темзы, что уже само по себе можно назвать универсальной почестью…

Элиот озадаченно нахмурил брови. Мэдди оживилась.

– Но, молодой человек, это же последний путь, как вы не понимаете? Тело доверено челну, который несет его к последнему пристанищу. Древние египтяне уплывали в царство мертвых на лодке… И вот кораблик Черчилля проплывает мимо подъемных кранов лондонского порта. Представьте, тогда это был еще промышленный порт, трубы, много угля, темные здания складов и фабрик, и над всем высятся металлические гиганты, выстроившиеся в ряд на набережной… Ну вот, и эти краны склонялись один за другим перед плывущими по воде останками. Река, кораблик плывет, выплевывая черный дым, гроб на палубе в окружении матросов, неподвижных как статуи, и эти огромные боги-скелеты склоняют перед ним один за другим свои длинные тела! Вы представляете себе символическую мощь этой картины? Вот так и рождаются мифы, вам не кажется?

– Да, да, – закивал Элиот, от которого с упомянутым корабликом удалялись все обжигавшие ему губы вопросы о Сэм.

– Я бы выпила чаю, – сказала Мэдди. – Вы присоединитесь?

– Лучше просто воды.

Мэдди наконец сжалилась над ним и сама затронула животрепещущую тему, когда он вернулся с подносом:

– Вы, наверно, ломаете голову, откуда я знаю Саманту?

Он поперхнулся глотком воды.

– Я сначала познакомилась с Дианой, ее матерью. Она несколько раз приезжала к нам на языковую практику, ей было где-то от пятнадцати до двадцати лет. Моя дочь Глэдис, которая была старше и очень раскованна, многому ее научила. Ночная жизнь, клубы… Они имели большой успех: обе писаные красавицы – черная и белая. Я тогда не очень за ними следила, у меня была своя жизнь, бурная и наполненная. Диана сохранила связь только со мной – полагаю, она считает меня дальней английской тетушкой. Посылает открытки на Новый год, время от времени звонит. Она приезжала в наш загородный дом с Самантой, когда та была совсем маленькой. Мой муж ее обожал.

– Где он на фотографиях? – спросил Элиот, вдруг проявив любопытство к генеалогии.

Он указывал подбородком на ряд снимков в рамках на этажерке.

– На последней, у окна, той, что сделана в саду. Он совсем из другой среды, чем я, мы познакомились на съемках, там, где он жил, он был статистом. Не знаю, почему я вам всё это рассказываю…

– Саманта…

– Саманта начала мне писать, когда уехала с матерью и отчимом в Соединенные Штаты. Сейчас она в Южной Африке, но это вы знаете. Она пишет мне по-французски, а я ей отвечаю по-английски. Мы иной раз рассказываем друг другу вещи, которых не говорили никому другому… Не знаю, сможете ли вы это понять, молодой человек, ведь для вас я, разумеется, очень, очень старая, но для меня ее доверие большая честь…

– Для меня бы тоже была на ее месте…

– Я не могу дать вам ее адрес, если вы этого добиваетесь. Опыт – печальная привилегия людей моего возраста. Я хочу уберечь ее от мучительных разочарований.

Элиот выдержал удар, опустив голову. Что Сэм слишком хороша для него, он и сам догадывался…

– Я понимаю.

– Нет, вы не понимаете, Элиот, – продолжала Мэдди мягче. – Вы мне очень симпатичны, и я прекрасно понимаю, что вы могли очаровать Сэм. Я просто хочу узнать вас получше, прежде чем доверю вам столь деликатные сведения. Моя дверь всегда для вас открыта…

– Мерзкая старуха! – проворчал Элиот, выходя на улицу.

Ему было обидно и горько.

Привыкшая к перепадам его настроения, Джун не стала задавать вопросов, когда он вернулся, но была тверда насчет его обещания пойти на выставку Гогена.

Элиот застыл как вкопанный перед оригиналом портрета, воспроизведенного на афише.

Что-то в позе, меланхоличный взгляд, длинные черные волосы, пухлые губки, почти надутые, но готовые расплыться в улыбке, способной пронзить самое ожесточенное сердце.

На выходе Джун купила каталог.

– Это тебе, – сказала она.

– У меня же не день рождения, – удивился Элиот.