Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

– Не думаю, что это хорошая идея.

– Но ты же висишь целый год, и с тобой не произошло ничего ужасного.

– Пока что. Знаешь ли, я не очень уверен в себе.

– Тогда я уйду.

Я заметил его досаду. Но через собственное противодействие он выдавил:

– Иди.

Я отворил дверь – не торопясь, предоставляя Стефанеку время передумать. Он молча смотрел мне в спину, и в его горле, под его языком извивались жалящие противоречия. Я вышел в коридор.

– Бывай.

– Бывай, – откликнулся он унылым эхом.

Я резко развернулся и осветил его широкой улыбкой.

– Молодец! Проверку прошел.

– Значит, ты не собирался пробовать?

– Не собирался, – ответил я, но был почти уверен, что вру.

Я вернулся в квартиру, обнял Стефанека, погладил его по спине, почувствовал его хрупкость – и это ощущение было сладким-сладким, и холодным, и немного болезненным.

Утром я никуда не ушел. Я заглушил свои сирены, как потушил тлеющую сигарету.

Вплоть до середины мая наш фильм находился на стадии монтажа. Я недоумевал, почему это тянется так долго. Выбирая между «Субкультурой» и «Церемонией», Стефанек назвал фильм «Заблудившийся». Так и сказал: «Выбирая между…» Он не понял, что меня рассмешило.

Стефанек был чудовищно занят и порой не объявлялся с утра до ночи. Оставшись в одиночестве в его квартире, я вел себя на удивление прилично. Даже не обязательно уматывал куда-нибудь. Даже пытался читать его книги. В Стефанеке было много детскости, так что неудивительно, что ему нравились приключенческие романы для школьников. Но не только они. Он читал запойно и с невероятной скоростью. Иногда, просыпаясь, я обнаруживал книжку, которую Стефанек оставил для меня на соседней подушке или на груде моей брошенной на кресло одежды. Я не благодарил его за попытки поднять мой образовательный уровень, но книги брал. Нам действительно хорошо жилось вместе. Мне нравилось разговаривать со Стефанеком, смотреть на него. Он был забавным. Мне нравилось, что он хрупкий и невысокий, это ему шло. Разрываясь между фильмом и мной, он, похоже, весь месяц не спал, но был доволен, счастлив. Его глаза сияли. Зависимость не давала о себе знать. Никакой ажитированности, шприцев в мусорном ведре, ничего.

Тогда же я с удивлением узнал, что он учится на режиссерском. Университет он радовал своим присутствием нечасто, но если уж объявлялся, то в приличном виде. Он уходил на учебу в утреннее время, когда я еще спал, но однажды, возвращаясь откуда-то, я столкнулся с ним на лестнице. Обычно Стефанек предпочитал рубашки кислотных цветов, узкие черные джинсы, атлас и шелк, садомазохистские прикиды из черной кожи, а волосы укладывал гелем, чтобы они торчали. Но не в то утро. Я не сразу узнал его и успел подняться на несколько ступенек выше, прежде чем до меня дошло.

– Если вытащить пирсинг из губы и брови, то тебя можно будет принять за нормального, – отметил я, ошалело рассматривая его бежевые брюки и светло-зеленый свитер. Даже волосы Стефанека без вызывающей укладки выглядели обыденно, несмотря на окрашенные в ярко-синий цвет пряди.

– Я и был нормальным аж до заикания, лет до четырнадцати.

– А потом?

– Потом начал грызть решетку. Прогрыз и убежал. Нет клетки – нет нормальности.

Стефанек действительно был когда-то (и еще чуть-чуть оставался) хорошим мальчиком. Я чуть не прослезился, увидев его детское фото. Светленькое застенчивое существо с большими испуганными глазами. Но потом по какой-то причине Стефанек начал изображать из себя плохого (если существовала книга «Как перестать быть хорошим и начать жить», то он ее читал; если не существовала, он мог бы ее написать). Временами это получалось у него так убедительно, что он уже сам верил – он такой и есть. Взять хотя бы его разговоры с родителями…

Он не виделся с ними два года, хотя до них было не больше получаса езды на такси. Иногда ему звонила мать, чаще звонил он сам – потому что деньги обладают обыкновением заканчиваться. Я еще никогда не видел, чтобы кто-то ненавидел кого-то столь открыто и страстно, как Стефанек своих предков. Это чувство так давно росло в нем, что он свыкся с ним и, возможно, убедил себя, что все дети так или иначе ненавидят родителей и это в некотором роде норма. Возможно, где-то и существовали любящие семьи, но не в сознание Стефанека. Я его не осуждал – вот уж точно не мне это делать. Затяжные телефонные скандалы стали для меня чем-то вроде сказки на ночь. Я брал коктейльчик, устраивался поудобнее и слушал, как Стефанек пытается сорвать первый приз в соревновании по пинкам. Нечестно – двое против одного, но он обычно выигрывал: доводил мать до рыданий, а отца до бешенства. Когда он проигрывал (то есть больше не мог скрывать свою уязвленность), он бросал трубку и выкладывал зевающему мне все, что о них думает.

Только после его смерти я проанализировал, зачем Стефанеку были нужны эти ссоры: он заставлял свою мать плакать потому, что только ее слезы позволяли ему почувствовать, что он все еще значит для нее что-то; он выслушивал проклятия отца, чтобы в очередной раз убедиться – эта леденящая нелюбовь больше не способна его ранить. Их отношения с отцом были кошмарны. Периодически выплескивать друг на друга злобу стало делом жизненной необходимости, иначе они оба умерли бы от интоксикации.

– Маленькая неблагодарная сволочь! Я требую от тебя уважения! Ты живешь за мой счет, ничтожество, и если я прекращу содержать тебя, оплачивать твои бредовые затеи, наркотики, шмотки, ты просто сдохнешь. Ты не в состоянии сделать ничего для себя, ничего вообще!

Ох. Когда я видел этого типа по телевизору, он использовал совсем другие выражения.

– Я сдохну, папуля, уж будь уверен, вот только прежде изведу тебя. Да я скорее стану сосать у дальнобойщиков, чем ты получишь хоть каплю моего уважения. Давай же, закрой мой счет, и я устрою тебе такие конфетти, что ты задергаешься, как под током. Я себя не пожалею, лишь бы опозорить тебя. Всем расскажу, какое ты циничное двуличное чудовище.

– Вперед, разгроми мою карьеру, доведи до разорения, чтобы тебе стало нечего брать.

– Выбирая между собственным благополучием и твоим неблагополучием, второе для меня предпочтительнее.

Наоравшись, Стефанек прятал зубы, сворачивался мягким довольным клубочком. Сбежав из дома в четырнадцать лет, первое время он жил по друзьям – в то время они у него еще были, это позже он все чаще предпочитал проводить вечера с иглой, книгой и парой пластинок. Периодически его насильно возвращали в лоно любящей семьи, и тогда он устраивал показательные суициды, изуродовав шрамами запястья. И таки добился своего – родители оставили его в покое.

К середине мая фильм был завершен и направлен на комиссию по присуждению возрастного рейтинга, где его моментально признали недопустимым к прокату из-за «провокационности и аморальности содержания». Стефанека это мало огорчило – у нас в любом случае не было шанса вывести «Заблудившегося» на большие экраны. Однако он был решительно настроен отстоять право выпустить фильм на видеокассетах, пусть с максимальной возрастной маркировкой.