Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

– Даже если и так, – Стефанек прижал ладонь к груди, слева, будто проверяя, бьется ли еще его сердце. – На самом деле люди очень уязвимы. Даже случайно брошенная фраза может причинить нам вред. Не важно, верим мы в это или нет, все равно, – он прислонился к дверному косяку. Мне хотелось обнять его даже несмотря на то, что он порол чушь. – Во что ты веришь вообще?

– В розовые майки, коктейльчики, леденцы, глупые песенки, огни, асфальт и мусорные баки, сигареты и розыгрыши призов на крышках от бутылок. Я верю, что на припудренных губах помада держится дольше. Что Ирис создала мир, и теперь мы все обречены на гибель, если продажи ее пластинок упадут. Вот так. Чего еще можно ожидать от человека с сиреневыми волосами и пирсингом в пупке?

Мы пошли в клуб и там ужасно удолбились. Кто-то что-то сказал нам о фильме, и Стефанек вот только дерьмом не кидался – припадки оскорбленного гения уже вошли у него в привычку. Наверное, это должно было меня тревожить, но мне было нереально, и душно, и тесно, и я стягивал одежду с себя, потом с кого-то еще. Кроме коктейльчиков было чем закинуться, и потом я зачем-то визжал, и с меня падали (или мне так казалось) золотые звезды и капли пота. Музыка меня так и дергала, я не мог остановиться, мог вздохнуть только в потоке, если успевал ухватить воздуха.

Иногда сквозь вихрь розовых блесток я видел Стефанека, визжащего уже на всех без разбору за то, что вообразил их смертельными врагами. Конечно-конечно, они же повторяют: «Сдохни, Стеф, сдохни» – и когда жрут, и когда срут, и когда спят, им же просто нечего больше делать, ха-ха! (о-о-о, унесите мое тело и выбросьте его где-нибудь, бляяяяядь). Передо мной извивался ярко-красный знак вопроса: как Стефанек, милый, наивный, мечтательный и, в общем-то, совершенно беззащитный, способен превращаться иногда в такую истерящую сучку с манией величия, противную даже мне, хотя я сам-то сучка, и похуже Стефанека.

В финале чудной ночки Стефанек вдохновенно блевал в клубном толчке, стоя на четвереньках возле вонючего унитаза, а я прыгал перед зеркалом под музыку, доносящуюся из зала, и меня прямо крыло от того, какой я охуительный. Обретя способность к речи, Стефанек клялся, что больше никогда не будет пить, что все силы обратит на развитие своего таланта, что будет тянуть себя вперед, вверх и по диагонали горизонтально вбок – ну то есть нес бред, и я издевательски ржал над каждой его фразой.

Мы добрались до дома, едва уговорив таксиста везти нас, и, не протрезвев, Стефанек сел писать новый сценарий века. Все было бы хорошо, если бы он не прочитал, что написал. И снова вопли, что он бездарь, и что он скоро умрет, и уже за одно это все должны считать его гениальным. И слезы фонтаном. Я наблюдал за ним в полнейшем отупении и монотонно повторял: «Блядь, блядь, блядь» – наверное, самый уместный комментарий к происходящему. Стефанек бросился рвать свои заметки и рисунки, спасая которые, я машинально ему двинул, после чего он начал рыдать, что я втайне мечтаю убить его.

– И вообще, – заявил он, – ты меня не любишь.

– Разумеется, НЕТ! – проорал я в ответ, и Стефанек был так шокирован моей откровенностью, что сразу успокоился, и мы засобирались на очередную рвотную вечеринку.

Так было всю неделю. Мы как раз довели себя до грани жизни и смерти, когда явился приятель Стефанека, побил его по щекам и объявил, что наметилась работенка для художественно одаренных.

– Правда? – Стефанек открыл один синий глаз и прямо на наших глазах превратился из уебища обратно в человека – вот это фокус, покруче кролика из трусов.

В течение семи последующих недель мы практически не общались – он занимался оформительской работой, превращая заурядную гостиницу в будущий отель «Хамелеон». У нового владельца заведения возникла безумная идея создать место, где каждый сможет найти комнату под настроение. Комнаты назывались снежно-белая, пепельно-серая, пурпурная, изумрудно-зеленая, бирюзовая и так далее. Вскоре Стефанеку предоставили полную свободу – он был странным художником, но такой и требовался.

Стефанек едва не писался от восторга.

– Мне дали бетонные коробки и позволили каждую превратить в отдельный мирок. Здорово, да?

Каким-то образом ему удалось предварительно переломаться насухую и на время работы вообще со всем завязать – хотя я мог бы поклясться, что он на такое не способен.

Стефанек был занят с утра до ночи. Возвращаясь усталым и довольным, он молча плелся в душ, после чего падал на кровать и мгновенно засыпал, все еще источая запах краски. И я не мог понять, почему я часами лежал рядом с ним с открытыми глазами и ужасающе злился. Спустя неделю Стефанек заявил, что ежевечерне проделывать такой путь – лишь пустая морока, проще оставаться на ночевку в отеле, и я тоже перестал приходить в его опустевшую квартиру. Не уверен, что он узнал об этом. Но от мысли, что он мог-таки однажды заглянуть домой и обнаружить мое отсутствие, я испытывал слабое удовлетворение – разве его поведение не демонстрировало, что ему может быть хорошо и без меня?

Я разбрызгивал обиду, как кипящую смолу. У меня были постоянные проблемы с деньгами – едва разжившись какой-то суммой, я сразу спускал ее по вене. Пришлось вернуться на привычную дорожку. Кроме того, я изменял Стефанеку с таким усердием, что уже сам себе казался унитазом: весь день сплошные письки, хуи и жопы. У меня появилось новое хобби: стоило мне познакомиться с парочкой, я пытался ее разбить – с азартом и невероятным, настойчивым упорством. Обычно мне удавалось. Отношения между людьми – тоньше нити, загнивающей с первого дня. Один щелчок – и она разрывается. Убеждаясь в этом снова и снова, я испытывал чувство глубокого облегчения.

В один вечер (мы со Стефанеком не виделись уже недели три) я битый час клеился к какой-то девице, попутно успев поднабраться. В итоге я ни хрена не добился и с досады начал хамить ей, улыбаясь милейшей улыбкой. Тогда ее парень оттащил меня к выходу и там пару раз от души врезал. Я умел в таких ситуациях делать свое тело совершенно бесчувственным и только покачивался под ударами, не пытаясь ответить или увернуться. Когда он прервался, я прислонился к стене и с широкой ухмылкой посмотрел на него, словно отделенного от меня стеной тумана.

– Да что я связываюсь с психом, – смущенно пробормотал он и вернулся в клуб.

Я постоял там, где он оставил меня, стремительно трезвея и даже не пытаясь понять, почему мне так паршиво. Меня скрючивало от одной мысли снова увидеть этих двоих, и я побрел на другую вечеринку, где в основном собрались всякие твари от искусства, чтобы обсуждать искусство от тварей. Там было много приятелей Стефанека, и я пожалел, что притащился, но тут толпа разошлась, и я увидел Ирис. Тоненькая, как тростинка, она выглядела надменной и бесконечно отчужденной, была запакована в блестящий розовый шелк, как в броню. Ее волосы были темно-каштанового цвета.