Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

Недавно состоялась конференция с журналистами по поводу нового фильма, в котором Ирис сыграла главную роль. Как раз до этого она покрасила волосы, и журналисты заметили на ее руках потеки от краски, о чем потом каждый из них не забыл упомянуть в своей статейке. Когда позже Ирис спросили, как она восприняла то, что ее конфуз растрепали на всю страну, она безразлично брякнула: «Краска на руках. Пиздец какая достойная обсуждения новость» – и, естественно, настроила против себя всех, кого еще можно было на что-то настроить. Пресса зашипела: хамло-хамло-хамло и круглая дура: двух слов связать не может. Что-то творилось с Ирис, но что-то творилось и со мной, и мне было не до того, чтобы думать о ней. С появлением Стефанека она отошла на второй план…

Все же, размышлял я, следует ли мне подойти? Но ее неестественно прямая осанка выдавала напряжение и стремление оказаться в одиночестве, вдали от обжигающе-любопытных взглядов. Она улыбалась собеседнику, но смотрела сквозь него, хотя бы своей душе позволяя унестись далеко. Мне не хотелось быть одним из своры досаждающих. Мне достаточно было чувствовать свою связь с ней. Невидящий взгляд Ирис скользнул по моему лицу, затем все-таки вернулся, задержался на моих глазах. Я улыбнулся ей – чуть заметно, уголком губ – и поднял бокал в молчаливом приветствии. «Мы лучшие друзья, даже если ты пока не знаешь об этом». Она продолжала серьезно, мрачно смотреть на меня. И я оставил ее в покое.

Не помню, куда я шел, куда пришел, но в итоге я очухался в полицейском участке, где мне любезно объяснили, что я разбил бутылку и воткнул «розочку» кому-то в бок. Я возразил, что не помню такого.

– Хотя, конечно, вполне на это способен, – добавил я в остром приступе честности.

Мне сказали, что жертва узнала меня в лицо. Я ответил, что канешшшна, меня вообще почти все в этом городе узнают в лицо. Полицейский почему-то очень разозлился и начал орать на меня, что я, мол, блядь накрашенная. Я соглашался, смеялся и глумился над ним. Потом мне резко все надоело, я заявил, что мне плевать, что я и кого, и вообще я хочу спать. С минимумом деликатности меня швырнули в камеру, и в неспокойной разношерстной компании других задержанных я свернулся клубком и заснул.

Спозаранку меня вытолкали из участка пинками. Пострадавший, наутро страдающий от тяжелейшего похмелья, запутался окончательно, и уже даже был не уверен, что его вообще ткнули, хотя ему и наложили двадцать швов.

Не проспавшийся и перегарный, я побрел к отелю, и от меня встречные шарахались. Ничего, мне не привыкать.

В отеле пахло краской и цементной пылью. Ни единого человека не попалось мне навстречу, и коридоры были тихие-тихие. Я распахнул первую попавшуюся дверь – и вот он, Стефанек. Он оглянулся, посмотрел на меня и даже не удивился моему неожиданному появлению.

– Ну и видок у тебя.

– У тебя тоже.

Надо же, какие розовые щечки могут быть у человека, который бросил привычку регулярно доводить себя до нуля. Синие глаза ясные, как небо после дождя. На нем были футболка не по размеру и широченные штанищи – все заляпано краской. Волосы, чтобы не мешались, он скрепил несколькими резинками – спереди и на затылке, открыв заметно отросшие светлые корни. Многие удавились бы за волосы такого цвета и оттенка, а он их красил с тринадцати лет. В общем-то, выглядел Стефанек нелепо. Но я никогда не видел никого красивее, и во мне все содрогалось.

– Соскучился?

– Нет, конечно, – но сам вот только хвостиком не вилял, потому что хвостика не было.

– Показать тебе, что я сделал?

– Покажи.

Он провел меня по комнатам, и, хотя меня очень впечатлили его достижения, мои мысли занимало другое, и я никак не отзывался об увиденном. Он действительно попытался создать ощущение отдельного, очень специфичного пространства в каждой комнате. В алой почти всю стену занимало сердце, изображенное анатомически точно, что смотрелось жутковато. В черной комнате, куда уже завезли мебель, все было пушистым и мягким, оконное стекло замазано черной краской, так что стояла тьма кромешная.

– Ощущаешь себя как в коконе. Очень успокаивает, не правда ли?

На стенах огненно-оранжевой Стефанек нарисовал обнаженных женщин, чьи тела провокационно извивались, переплетаясь друг с другом среди языков пламени.

– Моя любимая, – известил он, отворяя дверь следующей комнаты.

Эта называлась небесно-голубой. И небо там действительно было. Я сел на кровать, притворяющуюся плотом.

– Это все, конечно, интересно. Но кому захочется останавливаться в таком странном месте?

Стефанек пожал плечами.

– Реальность серая и раздражающая. Люди порой нуждаются в некоторой иррациональности, нелогичности, может быть, причудливости. И они придут сюда, когда им потребуется побег из обыденности.

– Кстати о побеге. Ты решил совсем не появляться дома?

Стефанек, не глядя на меня, поскреб ногтем стену.

– Я решил, тебе лучше посидеть одному, подумать.

– И дня не стану сидеть один.

– И об этом тоже подумать, – он не договаривал, не осмеливался высказать, что угнетает его.

– Что за ерунда, Стефанек? У нас все было в порядке, пока ты не начал чудить.

Он взглянул на меня с недоумением.

– Видимо, ни о чем ты не подумал. Ладно.

Он увел меня в розово-сиреневую, на тот момент еще не розовую и не сиреневую, а просто темно-серую – цвета нанесенной на стены грунтовки. Тупо всматриваясь в гладкую стену, я гадал, чего Стефанек от меня хочет, но расспрашивать не спешил.

– Не хочешь попробовать? – прервал игру в молчанку Стефанек.

– Попробовать – что?

– Нарисовать что-нибудь. У тебя все есть для этого: кисти, краски – причем в пределах твоей любимой цветовой гаммы.

– Да какой из меня художник?

– Ты рисуешь настоящие маленькие шедевры у себя на лице.

– Это другое.

– На лице даже сложнее, чем на плоской поверхности, – возразил Стефанек и протянул мне уголек, который использовал для набросков. – Вперед. Если у тебя не получится, я загрунтую и нарисую поверх что-то свое.

Он давил на меня, заставлял меня. Когда Стефанек приобрел власть надо мной? Непонятно. Я не мог и слова выдавить и начал рисовать лишь для того, чтобы выместить раздражение. Резкими штрихами обозначил холмистую землю. Набросал дерево. Резкие росчерки вместо ударов. Руки слегка дрожали после бурной ночи, и это здорово мешало. Я старательно обрисовал полукружие луны на горизонте, чувствуя, как Стефанек буравит взглядом мой затылок. И тогда я огородился стеклянным куполом. Доносящие с улицы звуки пропали, будто я оглох. Я открыл банку с темно-розовой краской и заставил себя забыть обо всем. Впервые за долгое время я действительно был один. С самим собой.