Ярослава Осокина - Скука прекрасной Бурруджун

Заранее готовилось и свадебное празднество, обещающее быть роскошным и восхитительно прекрасным. В столице без устали пересказывали друг другу, сколько драгоценной утвари было заказано у лучших мастеров, какие подарки готовились для будущей невесты и гостей, сколько мер шелка закуплено, какие художники расписывают ширмы для украшения дворца и многие подобные мелочи.

Старшие дочери наместника Гуп к тому времени были обручены с достойными молодыми людьми, а потому на смотрины не собирались ехать. Младшая дочь разревелась в отчаянии, узнав, что ее хотят отправить во дворец.

– Он старый! – визжала эта девица без всякого уважения к правителю Шашатане. – Он совсем старый и злой! Я не хочу! Не хочу! Я пойду утоплюсь! Чем я так провинилась, что вы мне в счастье отказываете? Вы меня совсем не любите, да?..

Мать с отцом кляли увлечение дочери сентиментальными историями о вечной любви, свитки о которых были модны последнее время, но ничего поделать не могли. Она топала ногами, заикалась от слез, падала на колени и хотела было рвать на себе волосы, но не решилась испортить прическу. Ей непременно нужна была любовь, молодые прекрасные поклонники и какие-нибудь препятствия на пути к счастью, а откуда этому всему взяться в королевском дворце?

– А давайте я поеду, – предложила Бурруджун, понаблюдав некоторое время за страданиями сводной сестры. – Он все равно меня не выберет, и на следующий день, как вернусь, отпразднуем цветение тиресиса, не хуже чем во дворце.

Наместник Гуп с женой благодарно приняли ее небольшую жертву и со спокойным сердцем возложили на нее же заботы по сборам. Девушка была прекрасно воспитана, как и ее сводные сестры, имела приятную наружность, безупречные манеры, и приемные родители могли не бояться, что она чем-либо их опозорит.

Хотя сводные сестры часто пеняли ей за отсутствие тяги к изящным искусствам и огорчительное отсутствие душевной тонкости. Они неустанно пытались привлечь ее к своим занятиям по музицированию и поэзии, но все эти попытки заканчивались тем, что Бурруджун устраивалась где-нибудь в уголке с рукоделием и на все упреки отвечала лишь похвалой умению сестер. К тому же она искренне полагала, что ее возраст уже позволял забыть о замужестве и заниматься одними лишь домашними делами. Несмотря на все уговоры приемных родителей, девушка решила, что ее долг заботиться о них, в благодарность за то, что те когда-то взяли к себе сироту и вырастили ее.

Ее сводные сестры были признанные красавицы, и бедняжка просто терялась рядом с ними, не привлекая к себе внимания. Она была высоковата, хотя и хорошо сложена, с изящными маленькими руками и ступнями, густые темные волосы были предметом ее гордости, но и только. Лицо, хотя и обладало приятной соразмерностью черт, не отличалось яркостью как у старших сестер, или нежной прелестью, как у младшей.

А сестры между тем каждый день получали цветы, ларцы с безделушками и любовные письма от поклонников, были достаточно известными красавицами столицы, им посвящалось немало прекрасных стихов и вздохов юношей.

Бурруджун устраивало подобное положение дел – пока ее не трогали и давали спокойно заниматься своими делами.

*

В день смотрин, сидя на узорчатом покрывале за тонкой ширмой, она чувствовала себя неуютно и неловко. На ней было семь платьев цвета «лист-под-инеем» – приличного девице ее возраста, пальцы были унизаны кольцами, а волосы уложены в замысловатую прическу. Неуютно и скучно.

Бурруджун прибыла во дворец еще ранним утром, как это было предписано, в паланкине, в сопровождении служанок, разодетых и разукрашенных. Все приехавшие дамы разместились в отведенных для них покоях, а позже распорядительца смотрин лично познакомилась с каждой возможной невестой.

Приглашение проследовать во внутренний дворец для встречи с правителем Шашатаной было передано лишь дюжине из более чем сотни девушек. Бурруджун объясняла себе свое присутствие в этой дюжине разве что безупречной репутацией и родовитостью приемной семьи. Она знала, конечно же, что ее родной отец некогда служил при семье предыдущего правителя, но не думала, что кто-нибудь об этом помнил.

Правитель Шашатана задерживался, и дамы, изящно обмахиваясь веерами, поминутно гляделись в ручные зеркальца, чтобы проверить, все ли в порядке, и томными голосами сообщали друг другу, что вот-вот потеряют сознание от беспокойства и духоты. Каждой хотелось показать себя самой тонко чувствующей особой, и прислужницы то и дело прибегали с жжеными перьями, чтобы привести в себя обессиленных девушек.

Бурруджун с сочувствием поглядывала на них, но гонять веером душный воздух, наполненный ароматом благовоний, духов и пудры, казалось ей бессмысленным. Она разглядывала искусную роспись на стенах и думала о том, что возможно было бы исполнить нечто подобное в новом флигеле, который пристраивали к дому в этом году. Она даже чуть было не задремала, когда шорох и оживление невест подсказало ей, что развязка наконец близка.

Согласно этикету, едва повелитель Шашатана вошел, девушки, сидя на коленях, опустили головы в поклоне, скрывая лица за веерами. Шашатана в сопровождении двух советников со списками присутствующих дам двинулся вдоль ряда прекрасных, нарядно одетых девушек. «Будто на рынке, овощи какие выбирает», – вдруг сердито подумала Бурруджун и попробовала скосить глаза, чтобы рассмотреть хоть что-нибудь. Но нет, с ее места пока ничего видно не было, а сидела она примерно в середине этого цветника.

Когда он остановился перед ней, Бурруджун подняла глаза, с любопытством разглядывая этого человека. Сколько она уже слышала, вплоть до историй о демонически горящих глазах или скрытых под волосами рогах, так что намеревалась из всей этой истории со смотринами вынести хотя бы что-то интересное, подробно рассмотрев правителя Лазоревого края. Уж чем-то этот день должен был запомниться, кроме давки во дворе, суеты и духоты ожидания.

…Это не говоря о том, сколько денег было потрачено на выезд, на новые наряды и украшения для нее и сопровождающих ее служанок. Бурруджун представляла, сколько вечеров дома будет посвящено обсуждению этой поездки, ибо ни одна из сводных сестер ко двору представлена не была, а потому сейчас все наверняка с нетерпением ждали ее возвращения – и ее рассказов.

«Совсем он не грозный», – подумала Бурруджун, встречая взгляд усталых глаз правителя Шашатаны. Он был высок, это несомненно, но худощав – ни намека на мощную силу, подобно его воинам, застывших у дверей зала, или изнеженную мягкость, как у его советников, которые почтительно согнувшись, зачитывали ее имя.

Его темные жесткие волосы были коротко острижены, как у воина, а цвет глаз был удивительным – зеленым, как говорят, был у его матери, заморской принцессы. И он не был стар, как пищала ее неразумная сводная сестра. Ему было едва ли тридцать пять, в то время как сама Бурруджун встречала двадцать первую весну.