Станислав Романов - Мертвая голова

Сергеев вынырнул — с чужой помощью, сам бы он вообще вынырнуть не смог. Аутримпс и Аудра поддерживали федерала с боков. Они, казалось, не прилагали никаких усилий, чтобы удержаться на воде. У Сергеева была разбита голова, его лицо было залито кровью. Но Иванов обрадовался, что его напарник жив и снова с ним.

— Сергеев, ты как? — спросил он.

Сергеев на мгновение взглянул на Иванова мутными глазами и вновь поник разбитой головой.

— Он пострадал от удара, — сказал Аутримпс. — Рана на голове неглубокая. Других повреждений, насколько я могу судить, у него нет.

— А что случилось с катером? — спросил Иванов. — Я думал, мы наскочили на мель, но здесь такая глубина…

— Мы же предупреждали вас, что голову Копфлоса нельзя вывозить из города, — укоризненно сказал Аутримпс.

— Ну, — сказал Иванов.

— Вот вам результат, — сказал Аутримпс.

— Понятно, — сказал Иванов, хотя, на самом деле, он так и не понял, что случилось с катером. — Куда ж нам плыть?

— Никуда плыть не нужно, — сказал Аутримпс. — Мы уже оповестили спасателей, они скоро прибудут. Вы сможете продержаться на воде до их приезда?

— Но вы же не позволите нам утонуть? — Иванов посмотрел на Аудру, ища сочувствия.

Аудра едва заметно улыбнулась, но ничего не сказала в ответ.

Катер спасателей подобрал Иванова и Сергеева через двадцать минут и отвез обратно в Северную Венецию.

— Такие, блин, кегли, — сказал Климент Пряхин, вытряхнув из красно-белой пачки «Мальборо» последнюю сигарету, прикурил от зажигалки «Зиппо», а пустую сигаретную пачку бережно спрятал в карман — на память.

— Какие кегли? — спросил Лаврентий Жребин. — Ты о чем?

Он щеголял в солнцезащитных очках, хотя очки ему в полутемном вестибюле крематория были без надобности. На улицу ни Жребин, ни Пряхин, облаченные в черные костюмы, не выходили — слишком жарко. Неизбежин, и тот держался в тени нависавшего над входом козырька, смотрел на улицу, сверкавшую отражением полуденного солнца, ждал.

— Да я все о том же, — сказал Климент Пряхин, затянулся, выпустил из ноздрей пахучий табачный дым и продолжил: — Вот смотри: как, значит, голова Копфлоса покатилась, так полегла уйма народу. Вчера одних только ментов одиннадцать человек побили…

— Двенадцать, — поправил Лаврентий Жребин. Он, как шахматный слон, сосредоточенно гулял из угла в угол, стараясь ступать только по черным кафельным плиткам. — Еще один мент вчера вечером в больнице помер.

— Я и говорю — кегли. — Климент Пряхин понизил голос и, покосившись на черную спину Антона Неизбежина в светлом прямоугольнике дверного проема, добавил: — Кремировать нужно было этого Копфлоса сразу — и всех делов.

Лаврентий Жребин тоже покосился в сторону Антона Неизбежина, но от комментариев воздержался.

Антон Неизбежин медленно повернулся, и Климент Пряхин тут же загасил недокуренную сигарету, а Лаврентий Жребин замер, ступив на белые шашечки.

— За работу, — сказал Антон Неизбежин.

К крематорию причаливал первый катафалк…

Гондольер-новичок проплывал без пассажиров по улице мимо крематория. Если бы этого гондольера увидели Иванов или Сергеев — они были бы очень удивлены, узнав в нем своего бывшего коллегу Подручного. Гондольер, без натуги орудуя тяжелым веслом, негромко запел одну старую песню, вряд ли ее слова помнил кто-либо еще:

Мартын Задека проснулся посреди ночи в холодном поту. Сердце билось едва-едва, и не хватало воздуха. Тяжело дыша, Задека повернулся на спину, нашарил на прикроватной тумбочке упаковку с лекарством, проглотил две таблетки и до самого утра лежал без сна.