Петр Завертаев - Небесная милиция

Обиходов пожал плечами.

— Нет, ты как есть скажи, — настаивал Арчил. — Правду скажи.

— Не понравилось, — признался Обиходов. — Чушь какая-то.

— Вот и я так думаю! — неожиданно заявил Арчил. — Я так и сказал Виссариону: «Это чушь какая-то!».

— Виссарион — это который с маузером? — спросил Обиходов.

— Виссарион — это мой арт, который это все придумал! А что ты хочешь, Григорий, он бывший прапорщик, муж моей двоюродной сестры из Батуми. Что он может понимать в таком деле?

— Так найди профессионала, Арчил, — сказал Обиходов. — В чем проблема-то?

— Где я его найду? — развел руками Арчил. — Кругом жулики одни и проходимцы.

Обиходова неожиданно осенило.

— Знаешь, — сказал он расстроенному Арчилу, — кажется, я могу тебе помочь.

— Как ты мог!? — бушевал на следующий день возмущенный до глубины души Павел. — Как ты мог допустить хоть на секунду, что я соглашусь работать в борделе?

— Это не бордель, — успокаивал его Обиходов. — Не совсем бордель. Это, как варьете. Музыка, девушки, красивые наряды, хорошее настроение.

— Это бордель! — упорствовал Павел. — Не принимай меня за идиота. Я знаю, что это такое!

— Господи, откуда ты знаешь? Ты даже не был там ни разу! Давай съездим туда, и сам убедишься, что не все так страшно.

Но Павел отказывался слушать:

— Я двенадцать лет служу театру! Я ставил Шекспира, Чехова, Островского, Стринберга. Я ночей не спал. Питался картошкой с бабушкиного огорода. Я даже жениться не мог. Ради чего? Ответь мне, ради чего? Ради того, чтобы сейчас отказаться от всего этого, перечеркнуть все и начать развлекать пьющее и жующее быдло? Это ты предлагаешь?

— Ну причем здесь быдло? — разводил руками Обиходов. — Туда ходят нормальные люди, некоторые даже с женами. И потом вспомни Оффенбаха, вспомни Тулуз-Лотрека. Они тоже работали в кабаре и кафе-шантанах. И ничего. Создали бессмертные произведения.

Аргумент был сильным. На некоторое время Павел замолчал, нервно сопя и кусая губы, но потом вскинулся вновь:

— Тулуз-Лотрек был богат. У него было состояние. Он был свободен в своем творчестве, и никто не смел ему указывать. А ты хочешь, чтобы я продался с потрохами этим жирдяям и выполнял любую их прихоть. А каком творчестве тут может быть речь!

— Да пойми ты, Паша, — снова начал Обиходов. — Это же временно. Буквально на несколько месяцев. Потом изменится к лучшему обстановка в настоящих театрах, и ты сможешь ставить то, что тебе нравиться.

— Нет! — решительно произнес Павел.

Обиходов понял, что настало время для решающего выпада:

— А кто мне недавно так красиво рассказывал о тотальном театре? Мол, театр должен быть везде, он должен пропитать жизнь. Вот она, жизнь! Давай, пропитывай! Чем девушки из кордебалета хуже твоего гаишника на перекрестке? Ничем не хуже. Даже лучше, уверяю тебя. Устроить восход солнца под музыку — это замечательно, спору нет. Заряд счастья, освобождение чувств, ах, как мило! А ты попробуй дать людям этот самый заряд под другую музыку, в других, так сказать, предлагаемых обстоятельствах. Вот когда ты это сделаешь, только тогда твой театр будет действительно тотальным. А пока это всего лишь слова.

Павел дослушал Обиходова до конца. Молча встал и ушел.

Он не объявлялся три дня. На четвертый день позвонил и сказал:

— Ты меня убедил. Я готов попробовать. Но хочу, чтоб ты знал, я делаю это не для того, чтобы отсидеться до лучших времен, и конечно же, не из-за денег. Я делаю это только для того, чтобы доказать лично тебе, Жора, что тотальный театр — это не просто слова.

— Конечно, Паша, — обрадовался Обиходов. — Я так и понял.

— Говори, когда нужно ехать к твоим жирдяям.

— Ехать-то можно хоть сейчас, — сказал Обиходов. — Только знаешь, Паша, тебе нужно, как бы поточнее выразиться… немножко поработать над имиджем.

— Как поработать?

— Ну, другими словами, чуть приодеться. Понимаешь, там люди специфичные, встречают сугубо по одежке.

Обиходов мысленно приготовился к новому шквалу возмущения, но Павел отреагировал на удивление спокойно:

— Что нужно делать, говори.

Через час они уже сидели в Студии одежды Михаила Вершковского. Вершковский, статный мужчина сорока пяти лет с фигурой кавалергарда, густой пепельно-седой шевелюрой и таким же густым обволакивающим басом, представлял собой крайне редкий в наши времена образец верности выбранной профессии. Вот уже тридцать лет он работал фарцовщиком. Начинал на Арбате с того, что на языке комсомольских собраний и рапортов народных дружинников называлось «приставанием к интуристам», дважды чуть не угодил в тюрьму, за то, что на языке Уголовного Кодекса называлось «незаконными валютными операциями». Спасло природное обаяние, Михаил умел располагать к себе людей. Ему верили интуристы, покупавшие у него картонную хохлому и военные шапки, поверили и следователи. Паренек с такими хорошими честными глазами обязательно должен был встать на путь исправления в самое ближайшее время. Менялись эпохи, политические системы, уголовные кодексы, а Михаил продолжал фарцевать. Он и вправду больше не приставал к интуристам, предпочитая публику побогаче, соотечественников, новых русских, самых новых из них, для которых остро стояла проблема внешнего соответствия только что урванному богатству. Для них, кормильцев, Михаил устроил свою Студию на первом этаже элитного дома в районе Зубовского бульвара, обставил ее в английском стиле, с викторианскими креслами, стеллажами из испанского дуба, с писанными маслом сценами псовой охоты на стенах, со свежими номерами журнала Robb Report, аккуратно выложенными там и сям, с услужливыми мальчиками, которых Вершковский называл исключительно на итальянский манер «Серджио» и «Алессандро». Ради своих драгоценных клиентов Вершковский раз в два месяца, а иногда и чаще, мотался в Италию, в Милан и Римини, где без устали прочесывал оптовые склады модной одежды. Известные, раскрученные и, следовательно, дорогие марки его не интересовали, он покупал только, как он сам это называл, «суперэксклюзив», то есть марки неизвестные, но добротные и, что тоже важно, заманчиво звучащие для российского уха. Что-нибудь в духе «Де Марини», или «Бабилони». Чемоданами и тюками тащил это добро в Москву. Серджио и Аллесандро художественно выкладывали товар на стеллажах и развешивали на манекенах, а Вершковский обзванивал клиентуру, сообщая о прибытии новой коллекции, как всегда «суперэксклюзивной». На первый взгляд, заурядный торговый бизнес. Если только не обращать внимания на цену. С ценой на свой товарец Михаил поступал в точном соответствии с самурайским кодексом настоящего фарцовщика: не моргнув своими хорошими честными глазами, он умножал ее на десять. А что делать? Покупателям были нужны только очень дорогие вещи, иначе они перестали бы уважать маэстро Вершковского и самих себя.