Петр Завертаев - Небесная милиция

— Давай о деле, — Вешнев отодвинул тарелку и вытер салфеткой губы. — Завтра утром, в девять часов Мартин будет у тебя в офисе. Вы подписываете бумаги. Никаких проблем возникнуть не должно, вопрос согласован на всех уровнях. Через два дня вся сумма будет на счете «Трансойла». Дальше действуем, как обычно.

Барсуков сделал маленький глоток пива.

— Я все это и так знал. Зачем было встречаться?

Вешнев усмехнулся:

— Зачем встречаться, спрашиваешь… — он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. — Увидеть тебя хотел.

— Зачем? — спокойно поинтересовался Барсуков.

Вешнев выпустил дым в сторону от стола:

— Ты в последнее время общался с кем-нибудь оттуда? — он показал большим пальцем вверх.

— Нет, — ответил Барсуков.

— А я общался, — Вешнев прищурился, так, словно дым попал ему в глаза, или же ему было неприятно о чем-то вспоминать. — Меня вызывал позавчера сам… — он сделал многозначительную паузу. — Какой-то странный у нас получился разговор… непонятный какой-то. Мне кажется, у них там что-то происходит. Не пойму только что. Вот я и подумал, может, я единственный, кто этого не знает. А? Ты не в курсе, случайно?

Барсуков отрицательно покачал головой.

— Не понимаю, о чем ты…

— Вот и я не понимаю, — произнес Вешнев, выпуская дым. — Ну, ясно, что мы с тобой сидим на ихних деньгах. Сам Бог велел им нас подозревать. Плох, как говорится, тот бухгалтер, которого при наших-то обстоятельствах не посещали бы всякие мысли. Но ведь он ничего такого не спрашивал! Никакой отчетности, никаких цифр. А знаешь, что спросил? Ты, говорит, Вешнев, в Бога веришь? Я говорю, ну, допустим, верю. Он говорит, а совесть тебя, Вешнев, не мучает? Я говорю, а что такое? Может, с перечислениями проблемы? Он говорит, были бы проблемы, разговор совсем другой был бы. Ну, тогда, говорю, не мучает. Не мучает меня совесть. Он смеется и говорит, может у тебя ее совсем нету? Я ему: есть, как ни быть. Совесть — штука нужная. Сложная, но полезная. Это как опция дополнительная к инстинкту самосохранения. Вроде электронного контроля устойчивости на поворотах у «Мерседеса». Не будет такого контроля — занесет к чертовой матери. Он мою шутку по поводу «Мерседеса» понял. Посмеялся. Иди, говорит, работай, не парься.

К столику подошел человек с гитарой, исполнитель бардовских песен, похожий на младшего научного сотрудника. Он тронул струны и принял задумчиво-печальный вид, изготовившись петь о том, что всем нашим встречам разлуки, увы, суждены.

— Отвали, дядя! — сказал ему Вешнев. — Не видишь, люди разговаривают.

Бард обиженно удалился. Вешнев снова наклонился вперед:

— Вот я и думаю, к чему такие разговоры странные. Как считаешь?

Барсуков пожал плечами:

— Понятия не имею.

— «Понятия не имею»! — передразнил его Вешнев. — Черти что творится, а ты сидишь тут… со своей олениной. Как Чингисхан какой-то. Я спрашиваю, что делать будем?

Барсуков посмотрел на него с легкой усмешкой:

— Тебе ж сказали: работай, не парься. Вот и не парься.

Вешнев откинулся на стуле, достал из пачки новую сигарету.

— Ты прав. Нервы стали ни к черту. Стресс, — он закурил. — Отдыхать надо, переключаться. Тебе, кстати, тоже не мешало бы. Паршиво выглядишь.

— Не мешало бы, — кивнул Барсуков.

— Может, мотоцикл купить? Супербайк. Знаешь, такой чтобы с места за пять секунд в точку уходить. Оттягивает, говорят, лучше секса. Правда, шею свернуть можно. У меня приятель один покатался — сейчас с железной пластиной в голове ходит. А хочешь, давай, в клуб сходим? Alone, слыхал про такой?

Барсуков пожал плечами.

— Вроде нет.

— Отличный клуб, на Никольской. Ни бандитов, ни проституток. Публика адекватная. Туда танцевать приходят. Я это называю «пляски менеджеров». Представь себе картину: танцпол. Звук, свет — все по высшему разряду. А в центре зала наяривает какой-нибудь малый, вроде нас с тобой. Галстук «версаче» за плечом, рубашка «бриони» из брюк вылезла — весь ушел в танец, как Майя Плисецкая. При этом заметь, не пьян и не под наркотиками. Как можно? Завтра ведь с утра в офис. Просто человеку пар нужно выпустить. И это действительно работает — не хочешь попробовать?

— Спасибо, — сказал Барсуков. — Обязательно попробую. Только в другой раз. А теперь пойдем. Счет, пожалуйста, — он сделал жест официанту.

— Пойдем, — вздохнул Вешнев. — Только, знаешь, что. Я хочу тебе еще одну вещь сказать. Напоследок. — Его лицо до этого оживленное и слегка хмельное, стало трезвым и злым. — Не знаю, что у тебя на уме, и что вообще происходит. Просто хочу напомнить, что мы с тобой в этом деле одной веревочкой связаны. Если ты задумал соскочить или еще что похуже, ты мне лучше сразу скажи. Ты ведь знаешь, что там за люди. Страшные люди. Они ничего не прощают. Скажи, что ты меня понял.

— Я понял, — произнес Барсуков.

Обиходов сидел в такси, направлявшемся к Университету, и продолжал беззвучно чертыхаться. Он гадал, что же могло случиться с его братцем. Вообще-то, он был на него в обиде. Не то, чтобы в серьезной обиде, скорее, испытывал чувство легкой досады. Они не виделись уже несколько месяцев. Как-то раз Обиходов звонил Павлу, предложил встретиться, поболтать, но тот был по его собственным словам «чудовищно занят», сказал, что как только чуть разгребет дела, то обязательно позвонит, и они встретятся. Но так и не позвонил. С другой стороны, Обиходов понимал, что Павел и вправду мог быть очень занят. Он готовил новую постановку своего спектакля, (всегда подчеркнуто называл это спектаклем). Он сейчас модный, раскрученный, на самом гребне успеха, нужно ковать железо пока горячо. Жалко тратить время на пустой треп с родственником журналистом. Но кто, черт возьми, вытащил его в люди! Обиходов! Родственник — журналист. И если бы не Обиходов, очень может быть, что Павел Левандовский так и оставался бы до сих пор провинциальным чудиком в заляпанных грязью ботинках, китайской куртке с вещевого рынка и хронически неудовлетворенным самолюбием размером с Евразию, каким он появился три года назад на пороге Обиходовской квартиры.

Когда-то они вместе росли в сибирском городке Илимске. В детстве не были особо дружны, потому что мать Павлика, Ирма Игнатьевна, считала, что хулиган Жорик оказывает на ее сына дурное влияние, поэтому общаться двоюродные братья могли только во время больших семейных сборищ, которые случались не чаще, чем пару раз в году. Павлика берегли для искусства, его обучали музыке, рисованию, водили в театральную студию. Все лучшие педагоги Илимска были мобилизованы твердой рукой Ирмы Игнатьевны на взращивание юного дарования. Воли и энергии Ирмы Игнатьевны хватило бы на то, чтобы устроить революцию в латиноамериканской стране. Наверное поэтому, хотя женщиной она была довольно привлекательной, рядом с ней не смог ужиться ни один мужик — просто не нашлось в Илимске фигуры соответствующего масштаба. В распоряжении Ирмы Игнатьевны был только маленький Павлик. В девять лет, когда Жорик играл во дворе в «чики» и «хали-хало», Павлик читал мифы Древней Греции, в тринадцать лет, когда Жорик подсматривал за одноклассницами в раздевалке спортзала, Павлик исполнял на пианино мелодию Манчини из кинофильма «Ромео и Джульета», в шестнадцать лет, когда Жорик выучил четыре гитарных аккорда, Павлик давал сравнительный анализ художественных школ Италии и Франции эпохи Ренессанса. Ирма Игнатьевна, помимо всего прочего, была еще и крайне парадоксальной натурой. После того, как она нечеловеческими усилиями взрастила у себя под крылом новоявленного титана Возрождения, она категорически отказалась выпускать его за Урал, в большой мир. Очевидно, считала большой мир слишком несовершенным для ее чада. Так как в Илимске, кроме политехнического техникума, других учебных заведений не было, а в политехническом техникуме основным, хотя и труднодостижимым, идеалом прекрасного считалась исправно работающая сантехника, Павлик поехал учиться в областной центр в театральный институт на режиссерский факультет, после окончания которого, по твердому настоянию Ирмы Игнатьевны, снова вернулся в Илимск. Он получил распределение в театральную студию «Родник» при Доме культуры Илимского нефтеперерабатывающего комбината. Обиходов, когда приезжал в Илимск, чтобы навестить своих родителей, изредка виделся с Павлом и даже как-то раз приходил в его студию. На премьеру. Естественно, Чехов. «Три сестры». Обиходов обратил внимание на то, что с годами Павел и сам становился похож на чеховского персонажа. Точнее, на всех чеховских персонажей сразу. Вечный студент, всесезонный дачник, уездный спаситель человечества, он вызывал к себе и вполне чеховские чувства, фирменный коктейль Антона Павловича — смесь жалости, зависти и любви. С жалостью все было понятно, достаточно взглянуть на мешковатую, похожую на мамину, кофту, которую носил маэстро, и актрису, игравшую Ольгу, старшую сестру — у нее были золотые зубы. Но вот откуда бралась эта странная зависть, спрашивал себя Обиходов? Может быть, оттого, что у Павла здесь, в его театрике и в его городке, была возможность сосредоточиться на чем-то одном, самом важном, то чего был начисто лишен Обиходов в своей сумасшедшей жизни? И, конечно же, Обиходов любил Павла. Просто любил. Как любят чеховских героев.