Песах Амнуэль - Месть в домино

Дуэт Ричарда с Амелией прошел так же вяло. Похоже было, что Фраскини и Жюльен-Дежан с гораздо большим удовольствием постояли бы молча, протягивая руки друг к другу, и пели бы взглядами. Сомма что-то бормотал себе под нос, Джузеппина смотрела на сцену, положив руки на барьер и нервно сцепив пальцы. Верди хмурился, сейчас эти двое, тенор и сопрано, губили лучшую сцену в его опере, так петь нельзя, лучше не петь вовсе, лучше опустить занавес, он не хотел слышать невнятный шепот вместо пения.

— Дорогая… Прощай…

— Прощай…

— Прощай…

С громогласным «Да, прощай навек!» из-за спин хористов появился Ренато, и произошло то, что заставило Верди подняться со своего места и даже высунуться из ложи. Сомма вскрикнул и ухватил композитора за локоть. В зале, однако, никто не обратил внимания, зрители решили, что так и должно быть, хотя в либретто, которое лежало у многих на коленях, написано было: «Появляется Ренато, стреляет Ричарду в спину, и смертельно раненный губернатор падает к ногам Амелии».

Вместо пистолета Джиральдони вытащил из-за пояса кинжал, в свете рампы ярко блеснуло лезвие, и в полной тишине, которую, по мысли композитора, сначала должен был разорвать звук выстрела, а затем мощное tutti оркестра и хора, Ренато вонзил кинжал в грудь ненавистного Ричарда. Верди видел — и все, кто находился на сцене и в первых рядах, должны были увидеть тоже, — как лезвие вошло по самую рукоять, сейчас на белоснежной рубашке появится и расплывется багровое пятно…

Ужас!

Грянул хор, Ричард театрально опустился на колено, а потом улегся на пол в красивой позе и простер руки к Амелии. Похоже, с ним было все в порядке.

— Скажу тебе: она невинна…

Ренато выглядел потрясенным — то ли оттого, что жена, оказывается, не изменяла ему с губернатором, то ли потому, что нанесенный удар не достиг цели. На лбу Джиральдони блестели капельки пота, он все еще держал в руке кинжал, и лезвие тусклым зеркалом отражало свет рампы. Ренато склонился над Ричардом, и Верди услышал, как Сомма сказал громким голосом:

— Да заберите же у него нож кто-нибудь! Иначе он…

Ренато, однако, не собирался повторять попытку, он был поражен случившимся не меньше тех, кто правильно понял смысл произошедшего на сцене. Что творилось в душе Джиральдони? Что он думал в этот момент не об умиравшем у его ног Ричарде Варвике, а о Гаэтано Фраскини, красиво и, наконец, в полный голос (надо же, распелся именно сейчас, когда нужно петь вполголоса и не форсировать звук!) выпевавшем свои предсмертные слова:

— Я всех прощаю… я еще повелеваю…

Сомма что-то бормотал, Джузеппина крепко сжала Верди локоть, он только сейчас обратил на это внимание и сказал едва слышно:

— Все в порядке, дорогая. Все хорошо.

Так оно и случилось. Ричард театрально приподнялся и упал, испустив последний стон, хор так грохнул свое «Покойся с миром», что звякнули хрустальные подвески в люстрах, оркестр грянул, упал занавес, и на какое-то мгновение наступила тишина, такая, что, казалось, было слышно дыхание каждого, кто сидел в партере и ложах, и кто стоял на галерке, и кто следил за порядком в проходах, и кто за закрытым уже занавесом смотрел друг на друга с неприкрытой и ничем не сдерживаемой ненавистью.

Верди втянул голову в плечи — такая же тишина наступила, когда закончилась его несчастная опера «День царствования»: публика, возможно, решила, что будет продолжение, но занавес упал, и после секундной паузы кто-то свистнул, в партере кто-то крикнул «Позор!», и понеслось… он сидел тогда в оркестре рядом с концертмейстером первых скрипок, опустив голову и больше всего на свете желая оказаться дома, на виа Пьячетто, но не сейчас, нет, только не сейчас, а год назад, хотя бы год, когда они были живы — Маргерита и Иччилио, он бы все сделал иначе, он…

Кто-то в партере не очень громко сказал «браво», и слово это, прозвучавшее в тишине, взорвало зал подобно запалу, бикфордову шнуру. Крики «браво, маэстро!», «вива Верди!» плотно заполнили пространство огромного зала, не оставив места ни для чего больше, даже для дыхания. Верди казалось, что в груди все застыло, он не мог вздохнуть, Сомма что-то кричал и толкал его в спину, а Джузеппина смотрела счастливыми заплаканными глазами. Занавес медленно пошел вверх, и глубина сцены частично впитала в себя хлынувшие из зала крики. Солисты и хор вышли к рампе, а потом хор отступил, оставив на авансцене четверых: Амелию с Ульрикой справа и Ричарда с Ренато слева. Мужчины не смотрели друг на друга, и ножа в руке Джиральдони уже не было, может, он засунул его обратно за пояс, под широким черным домино увидеть это было невозможно, ну и хорошо, все обошлось, хотя, конечно, Яковаччи обязан расторгнуть с Джиральдони контракт, невозможно испытывать судьбу на каждом представлении, которых еще оставалось одиннадцать, а судя по нынешнему триумфу, будет, конечно, больше.

«Верди, Верди!» — скандировал зал, в дверь ложи громко постучали, и до крайности взволнованный голос импресарио крикнул из коридора: «Маэстро! Умоляю! На сцену, вас вызывают!»

— Иди, — шепнула Джузеппина, только губы ее шевелились, но Верди услышал.

В коридоре его ждал Яковаччи, за кулисами было не протолкнуться.

— С Богом! — сказал импресарио, и Верди твердым шагом вышел туда, в пространство, в свет, в грохот, который звучал сейчас ненаписанной музыкой хорала, впечатляющей фугой на тысячи голосов.

Победа. Он победил.

Верди скосил глаза: рядом кланялся Джиральдони-Ренато, он был белым, как кружевной воротник его рубашки. Жестокое напряжение последних минут, как показалось маэстро, довело этого человека до крайней степени нервного истощения.

Занавес упал и опять поднялся, на сцену, поддерживая фалды фрака, выбежал Мориани, подняв вверх руку с дирижерской палочкой, оркестранты встали, и крики в зале стали еще громче, хотя, казалось, это уже невозможно, и вдруг Верди перестал слышать. Он видел, как рукоплещет партер, видел, как стучат смычками по декам скрипачи и альтисты, видел, как что-то говорит стоявший слева Мориани и что-то пытается сказать стоявший справа Джиральдони, он все видел, но звуки проходили мимо его сознания, а в одинокой его душе звучал громко, как не звучал давно, уже двадцать лет, да, точно двадцать, голос будто живой Маргериты, тогда, на премьере его первой оперы «Оберто»:

«О, мой Верди! Как хорошо! Ты будешь большим композитором!»

«Тебе понравилось, родная моя?» — спросил он.

«Да! Да!» — повторяла она с восторгом. — «Да! Да…»

Голос Маргериты уплывал, растекался, и Верди пошел за ним, но не успевал, не успел… и обнаружил вдруг, что стоит в своей ложе, крепко держит за руку Джузеппину, и зрители теперь повернулись в его сторону, не обращая внимания на то, что происходило на сцене: Фраскини размахивал кулаками перед носом своего соперника Джиральдони, а синьора Жюльен-Дежан бросилась между ними, заламывая руки. Занавес, наконец, упал, отгородив от зала непристойную сцену, о которой на следующий день журналисты написали всего несколько слов.