Песах Амнуэль - Месть в домино

Доклад мой на семинаре назначен был на тот час, когда в Лирической опере шел прогон «Густава». Я рассказал о методике, показал расчет ветвления, то есть, по сути, у всех на глазах выбрал ту реальность, в которой история оперы оказалась иной, не той, что была до моего доклада. Я хотел…

Черт возьми, сейчас я понимаю, что все на самом деле гораздо сложнее! Мне и в голову не приходило… Это… Господи, как все оказалось ужасно… Эти склейки… Вторичные процессы, которые исключаешь из расчета, потому что иначе расчет становится попросту невозможен… А они, эти склейки… Они сразу растут, как снежный ком! Но вы должны понять: я не знал! Я ничего не знал в тот вечер о том, что Фраскини влюблен в Жюльен-Дежан, а Джиральдони готов зарезать соперника, и это еще ничего, ну и зарезал бы, и сорвал бы премьеру, но там возникли и другие склейки, вся эта ветвь… Не знаю, может, это всегда так — когда пытаешься устроить обратное ветвление, то в истории возникает столько склеек, что летят все расчеты? В общем, насколько я понял из дневниковых записей Верди, найденных в архиве уже не Римского театра «Аполло», а в Неаполитанском музее оперы, произошел конфликт между Верди и Сомма, либреттистом… То есть, известно, конечно, что Сомма отказался ставить свое имя на афише. Считалось: причина в том, что он протестовал против изменений в либретто, которые требовал Верди. Он был против того, чтобы переносить действие в Бостон. А оказалось… Главным был другой конфликт: Верди получал от Сомма письма с текстами, которые тот, как утверждает, не писал! Они долгое время конфликтовали. Это сейчас я понимаю, что, когда произвел обратное ветвление, стали возникать склейки, много склеек… Тексты, написанные тем же Сомма в одной ветви Многомирия, оказывались в другой. И удар ножом, нанесенный Джиральдони…

Что? Да, в том-то и дело. Майор Фридхолм меня понял, да, я вижу, а вы, старший инспектор? Нет? Майор… Совершенно верно, все так и произошло! Да, сложная склейка реальностей, если бы я даже сильно захотел, все равно не смог бы не только рассчитать, но даже предвидеть. Мой звонок в Стокгольм — как получилось, что звонил я утром, и майор получил звонок утром, несмотря на разницу во времени? Возможно, физическая одновременность возникает, как результат склейки? Это тоже надо проверить расчетами. Или другая слейка — когда Стефаниос пел на премьере песенку Густава. Он не брал верхнее соль — вы же были рядом, старший инспектор, когда я говорил с Лордом! Но все слышали эту ноту. Скорее всего, это был голос Фраскини — полтора столетия спустя!

А потом — финал. Ударил Джиральдони — настоящим ножом, тогда, семнадцатого февраля тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. А позавчера Винклер в нашей опере и ди Кампо в вашей, майор, оба ударили бутафорскими кинжалами, но может, потому что произошло это практически одновременно… что значит минута-другая по сравнению с полутора веками? В общем, из-за этой склейки убиты оказались Гастальдон и Хоглунд, а Фраскини даже удара не почувствовал… повезло ему, да, а им не повезло.

Что вы сказали, майор? Пропал бутафорский кинжал со склада в Национальной опере? Вы уверены, что… Я понимаю, да, запертая комната, классический случай… Вот видите! Впрочем, тут я не стал бы… Может, там и не склейка была вовсе, а простая небрежность?…

Что? Признаю, старший инспектор. Если бы не мой доклад… Если бы я не устроил эту… этот… эксперимент… Получается, что убил я. Да. То есть… Косвенно.

Черт побери! Я не хотел! Вы оба хотя бы понимаете, что я не хотел? Мне даже в голову не приходило! Да, вы правы, майор: если не уверен в результате, не нужно ставить опыт. Но как может быть ученый в чем-то точно уверен, когда проводит эксперимент? Как? Для того ученые и экспериментируют, чтобы… Может произойти всякое… И происходило в истории науки много раз.

Да, я понимаю, майор, история — это не физика. Но, собственно… Почему? Поймите: все смешалось, нет больше отдельной науки физики, нет отдельной науки истории, и химии отдельной нет тоже, это все мы сами придумали и разделили, чтобы упростить реальность, потому что иначе ее не понять, не описать. В науке это называется редукционным методом. Сведение сложного к простому. Очень сложного — к очень простому. Какое-то время метод работал, историки занимались своим делом, физики — своим. Археологи изучали австралопитеков, и им не было дела до химиков, изучавших валентные связи. Астрономы исследовали космос в свои телескопы, и им не было дела до биологов, разглядывавших в микроскоп живые клетки. Но этот этап в науке закончился. Да — во время моего доклада. Потому что в Многомирии… мы в нем живем, это надо понять, с этим надо смириться, это теперь нужно принимать во внимание, когда совершаешь даже самый простой выбор: встать утром в семь или еще поваляться… В Многомирии нет физики, нет истории, нет биологии: вы сегодня ставите физический эксперимент, а в результате меняется история мира…

Меня будут судить? Господи, пусть меня судят! Я сам себя… Тамару жалко, она… Ей ведь еще петь, и если с ее голосом что-то случится… Ох, Господи, на какой-то ветви… Да, на какой-то ветви это все равно случилось, а на какой-то не случится вовсе… Вы правы, майор.

Что? Да, я отвечу, конечно…

Стадлер ходил по кабинету от окна к двери и обратно, руки заложил за спину и был похож на заключенного, которому недоставало пространства, не хватало времени и вообще было плохо в клетке.

Стадлер молчал. Может, обдумывал сказанное русским физиком, а может, ни о чем не думал. Или размышлял о том, как станет отчитываться перед начальством. А тут еще шведский коллега, свалившийся, как снег на голову, и, похоже, понявший в этой истории куда больше. Может, он вовсе ничего не понял, а только вид делает?

Фридхолм молчал. Он прислушивался к звукам, доносившимся из соседней комнаты, где все еще сидел на стуле Бочкарев. Дверь была открыта, но со своего места майор не видел физика, только слышал, как что-то там шуршало, что-то упало, потом раздался звук, похожий на всхлип…

О своем начальстве Фридхолм тоже думал, но как-то искоса. Надо будет писать о результатах поездки, ну и напишет… не так это важно, все равно к стокгольмскому убийству новых фактов раздобыть не удалось. Улик как не было, так и нет. «Извините, комиссар, зря, получается, я съездил». «Я же вам говорил, майор». «Да, извините, я ошибся». «Может, вам нужен отпуск?» «Нет, господин комиссар, спасибо»…

— Когда, — спросил Стадлер, продолжая вышагивать и даже не повернувшись к коллеге, — вам пришло в голову изучать труды этого… черт его дери… убийцы? Свидетеля?

— Когда… — повторил Фридхолм. — Видите ли, я сопоставил время. Он звонил мне на работу в десять утра. Утверждал, что говорит из театра, я слышал голоса. Но разница во времени… У вас тут была ночь, четыре часа. И потом… Компания сотовой связи не смогла отследить звонок. Это вообще нонсенс, вы понимаете. Кроме того — он уже звонил комиссару, но утверждал, что не делал этого, и я ему поверил. Позднее, прочитав пару его статей, я вспомнил еще об одной несообразности. В театре из запертой комнаты пропал бутафорский кинжал. Как? Почему? Может, если бы не эти странности, я бы не заинтересовался. Мало ли…