Марк Ходдер - Загадочное дело Джека-Попрыгунчика

— Приличия — к чертям! Браво, Ричард!

— Удовольствия нас порабощают и доводят до тюрьмы, а без них вся жизнь — как в тюрьме. Где, я спрашиваю, свобода? — вмешался Мильнс.

— Не знаю, — ответил Бёртон. — Это туманное понятие.

— Обратитесь к природе, исследователь! Там диктат клыков и когтей. Одно животное убивает и поедает другое. Признают ли они кого-нибудь виновным? Нет! Вот правда жизни! Сильный свободен делать то, что хочет, и убивать столько, сколько нужно; сильный вновь и вновь нападает на слабого. Как говорит де Сад: «У Природы вовсе не два голоса, один из которых осуждает то, что приказывает другой».

Бёртон одним глотком осушил стакан.

— Ты прав, старина Мильнс. Дарвин показал нам, что Природа жестока и безжалостна, но ты, похоже, забыл, что животное, которое нападает и убивает, тоже со временем будет убито другим животным. Точно так же убийца — в цивилизованной стране, конечно, — рано или поздно будет повешен за свое преступление!

— Ты хочешь сказать, что существует естественная справедливость, от догм которой мы не можем избавиться? Что закон выше культуры, независимо от стадии ее развития?

Джеймс Хант, проходя мимо, заботливо наполнил стакан Бёртона до краев и пошел к Брэдлафу и Брэбруку, о чем-то оживленно спорившим в стороне.

— Да, естественная справедливость существует, — заключил Бёртон. — Я, например, считаю, что понятие кармы у индусов намного убедительнее, чем доктрина первородного греха у католиков.

— А как Изабель? — спросил Бендиш.

Но Бёртон, не обратив внимания на провокационный вопрос, продолжал:

— Карма, по меньшей мере, служит противовесом — наказанием или наградой, как хотите, — тем действиям, которые мы совершили или собирались совершить, но не наказанием уже за то, что мы родились, или за нарушение насквозь искусственных предписаний так называемой морали. Карма — это функция Природы, естество которой доказано, а не Бога, существование которого эфемерно.

— Клянусь Юпитером! Стэнли прав — ты действительно язычник! — усмехнулся Бендиш. — Слышали? Бёртон един с Дарвином во мнении, что Бога нет!

— Дарвин так не утверждал. Нашлись другие, кто подобным образом интерпретировал происхождение видов.

— «Бога не существует. Природе вполне достаточно самой себя; она никоим образом не нуждается в авторе», — процитировал Суинберн. — Опять де Сад!

— Во многих отношениях он просто смешон, — заметил Бёртон, — но именно в этом случае я полностью с ним согласен. Чем больше я изучаю религии, тем больше убеждаюсь, что человек поклоняется исключительно самому себе. — И он продекламировал:

Мильнс глубоко затянулся и выпустил колечко дыма, которое лениво поднялось в воздух. Проследив, как оно тает, он сказал:

— Что касается кармы, Ричард, ты считаешь, что, так или иначе, убийцу постигнет кара каким-нибудь совершенно естественным образом. Но человеческий суд и смертная казнь — разве это естественно?

— Мы ведь природные существа, так?

— Ну, — вмешался Бендиш, — иногда, глядя на Суинберна, я в этом сомневаюсь.

«И не зря», — подумал Бёртон, потому что Суинберн и вправду выглядел неестественно.

Он был на удивление хрупким, ноги и руки у него были маленькие и слабые, плечи неразвитые, шея очень длинная; только голова его была довольно крупной — может, она казалась такой из-за взъерошенных рыжих волос, стоймя стоявших почти под прямым углом к черепу. Неестественности облика вполне отвечали слабый женственный рот и задумчивые бледно-зеленые глаза. Одним словом, внешность его была столь поэтическая, что даже настоящие поэты редко выглядели так, как Алджернон Чарльз Суинберн.

— А если убийца избежит казни? — спросил Бендиш. — Значит, кары нет?

— Ошибаешься, — возразил Бёртон. — Его ждет постепенная и неизбежная деградация. Дегенерация сознания. Не исключено полное сумасшествие и саморазрушение.

— Или, — предположил Суинберн, — общение с преступниками и в конце концов неизбежное убийство убийцы.

— Может быть, — согласился Бёртон.

— Интересно вот что, — заговорил Мильнс. — Считается, что убийство чаще всего совершается либо в пылу страстей, либо в состоянии умственной деградации. А если оно задумано и совершено умным здравомыслящим человеком, действующим исключительно из научного любопытства? Может, он только хотел переступить границы и доказать всем, что их нет?

— Ну, это старая песня, — бросил Бёртон.

— Вовсе нет, — объявил Мильнс. — Ты-то как ученый должен меня понять! Человек, который сознательно идет на убийство, рискует своей бессмертной душой только ради науки!

— Чушь; если он умный, то наверняка поймет, куда впутался, и прервет этот опасный эксперимент, — сказал Бёртон усталым голосом, — потому что для того, кто пересечет барьер, уже нет возврата. Однако его решение должно быть осознанным, выстраданным, если угодно, но не основанным на требованиях цивилизации или доктринах о бессмертной душе.

— Странно, — заметил Генри Мюррей, который до этого все время молчал. — Я думал, ты единственный из всех нас одобришь эксперимент.

— Похоже, вы скептически настроены ко мне.

— Разве? Лично мне нравится, что среди нас притаился демон, — ухмыльнулся Суинберн.

Сэр Ричард Фрэнсис Бёртон понимающе взглянул на юного поэта и спросил себя, как уберечь его от возможных неприятностей.

Бёртон не был либертином, но они считали его почетным членом своей касты и восхищались его знаниями экзотических культур, свободных от удушающих оков цивилизации. А он радовался, что может видеться с ними, выпивать, спорить, особенно когда ему трудно, как сегодня вечером, когда нужно занять свой ум и прогнать отчаяние, овладевшее им с тех пор, как он вернулся из Бата.

Однако в час ночи оно навалилось на него с новой силой, отягощенное алкоголем и усталостью; он простился с друзьями и вышел на улицу.

Ночь выдалась очень холодная, что было необычно для сентября; лунный свет мокро отсвечивал на мостовой. Сгустившийся туман золотился ореолом вокруг каждой газовой лампы. Бёртон, держа на одной руке пальто, а другой размахивая тростью, пошатываясь, брел домой, а Лондон, похоже, не торопился засыпать.

Мимо Бёртона с грохотом пронесся паросипед. Эти одноместные повозки, приводимые в движение паром, появились на улицах года два назад; жители называли их пенни-фартингами, потому что их переднее колесо было почти с человека ростом, а заднее, наоборот, меньше полуметра в диаметре.