Юрий Кемист - Три выбора

Я (да и Александр Еремеевич) начал уже подремывать, пригревшись на своем жестком деревянном пристанище. Уже поплыло перед глазами и что-то такое теплое и приятное начало грезиться… И вдруг в эти грезы буквально ворвался прогремевший из угла голос:

– Конь Бэ один бьет на Аш пять!

Я мгновенно «включился» («дежурную сеть» нейронов мой внутренний коммутатор, вероятно, предусмотрительно оставил на всякий случай). Тем не менее, на это включение секунда-другая все же потребовалась.

В предрассветном сумраке все было спокойно и только какой-то сумасбродный овод сонно жужжал у стекла за моей спиной. Откуда пришло странное сообщение, я так и не понял. Но создалось ощущение какого-то ритмического единства – виолончельная партия овода слилась с ударником слов – «их общий звук и есть стихотворенье»…

Я снова устроился поудобнее и снова задремал. Но заснуть «как следует» не удалось. Тот же «иерихонский глас» сообщил, что:

– Ладья бьет Аш пять!

На сей раз пробуждение было настолько быстрым, что я успел разглядеть колыхание треуха в такт координатам клетки h5. Источником шахматной информации был именно он, а вернее – его хозяин, встретив которого днем на перроне его можно было принять либо за местного «дурачка», либо за экстравагантного грибника, да даже и за депутата Марысева из действовавшего тогда состава Госдумы, но за шахматиста, разыгрывающего партии в уме – никогда!

Чуткая дрема не успела накатиться на глаза, как я узнал следующий ход белых. После этого я уже не мог отключить сознание ни на секунду, ожидая продолжения партии. И раз в пять – семь минут «противник» делал очередной ход.

Я даже попытался включиться в анализ игры, но, вспомнив первый услышанный мною ход белого коня понял, что имею дело с трансляцией партии из какого-то параллельного мира – в нашем кони так не ходят…

Александр Еремеевич, тоже, видимо, мучался, будучи не в силах осознать логику ходов, но, также как и я, был зачарован регулярностью и апломбом этих кратких интригующих сообщений. Через полчаса мы встали и пошли искать другое место для ночлега.

Оказалось, что дождь уже кончился и лавочка под раскидистым кустом сирени достаточно удобна для выполнения стоящей перед нами задачи – дождаться нужного нам местного поезда – а прохлада июньского раннего утра гораздо более терпима, чем нервический поток информации то ли из виртуального «шахклуба», то ли из темных глубин подсознания телогрейчатого аборигена.

Правда, совсем избавиться от шахматной темы не удалось, и в полудреме мне посчастливилось додуматься до некоей жертвенной комбинации, где я отдавал вокзальному незнакомцу, который в этом моем полусне поверх своей телогрейки надел черный фрак, ферзя, уповая на изящный выигрыш в два-три хода…

Мы вспомнили этот эпизод, когда Александр Еремеевич слегка отдышался от своего забега вслед уходящему поезду под мерный стук колес и в такт ему колыхание эллиптических поверхностей воды в стаканах чая (кипяток мы взяли прямо из вагонного «титана», а заварку бросили из фирменных пакетиков – клофелиновые истории были нам знакомы не по наслышке).

Ехали мы все же не в «плацкарте», а в СВ, на мягких полках – при всей экономии возить конверты в простом купейном вагоне было слишком рискованно, а сейчас этот конвертик с набором наших «визитных карточек» – блестящих с одного конца бумажек с портретами то ли Гоминьдана, то ли Хирохито – спокойно лежал в кейсе Вольского. Он был в нашей паре «ведущим».

За окном ещё только проплывали башни Голутвинского монастыря под Четверговском, впереди – больше двух тысяч километров пути, так что времени для воспоминаний было вполне достаточно.

Вспомнили мы как однажды лютой зимой где-то на Урале мы спешили на поезд, взяв «частника» – времени уже оставалось в обрез – и вдруг за пару километров до станции мотор «чихнул» и замолчал… Ремонт в пути – это отдельная тема, но и без подробностей ясно, что зимней ночью удовольствия он не доставляет ни водителю, ни пассажирам. А тут ещё и наш, «морковский» поезд, простучал колесами в зимней ночи и, коротко прогудев, отправился дальше, совершенно не заботясь о том, что «отдельные его пассажиры» стоят в морозном поле в двух километрах от пустующих и проплаченных ими полок!

Закончилось то приключение (как, в конечном счете, и каждое приключение в жизни) благополучно – водитель починил мотор и потом догнал ушедший без нас состав на следующей станции, благо автодорога туда была короче железнодорожного пути.

Зимние воспоминания (вероятно, по контрасту с нынешней жарой, с которой не справлялись даже купейные кондиционеры) вызвали в нашей памяти и такую сценку.

Вокзал в крупном волжском городе. Зима. Все местные бомжи жмутся к бесплатному теплу и потому залы ожидания вокзала больше похожи не на гостиничные холлы, а на приёмники-распределители нищих и беспризорных.

Мы с Александром Еремеевичем коротаем время в ожидании нашего поезда и перекусываем в вокзальном ресторане. Здесь публика, конечно, «поприличнее», чем в буфете, но, как оказалось, бомжовая стихия овладела и этой частью «общественного тепла». К тому же именно здесь пригрелся и своеобразный бизнес, основанный именно на знании психологии ресторанной публики.

Когда официант, поставив перед нами графинчик (совсем маленький, граммов на двести, не больше), пару тарелочек с кусочками плохо очищенной от костей и кожи селедки и по тарелке вполне, однако, аппетитной «селяночки по-волжски», ушел за порционными отбивными, мы, не ожидая быстрого его возвращения, позволили себе – для дегустации и дезинфекции пищевода после выпитого по прибытии на вокзал чая в буфете – по рюмочке местной алкогольной продукции.

Едва мы успели обменяться одобрительными междометиями в ее адрес, как от стойки к нам подошел застенчивый абориген и обратился с речью, в которой характерное «оканье» выдавало именно местного жителя:

– Вы, простите великодушно, «морковского» ожидаете?

Мы молчали, но так, что предположение незнакомца нами явно не отвергалось. И он продолжил:

– Домой, значит, едете? Хорошо там у вас, в Моркве! Я там в армии служил, в Болшево… Вы не сердитесь на мою болтовню? Поймите меня правильно… Я, конечно, гад и подонок, но выпил нашей «Волжанки» на последние деньги не только потому, что она мне нравится, но и потому, что полезна она в мороз… А теперь надо идти домой, а там больная жена и лекарство купить уже не на что…

Он был слегка пьян, грустен, жуликоват, вежлив и жалобен. Мы с Александром Еремеевичем молча достали бумажники, из них – по десятитысячной купюре и также молча отдали их горе-семьянину. Он взял их, поблагодарил, попросил кланяться Болшеву, и ушел.