Юрий Алкин - Цена познания

11 мая

Похоже, втянулся. Сложностей, конечно, невпроворот. Но мозги теперь не работают с таким диким скрипом, как вначале. Надо поработать над стилем диалогов. Жаль, что под рукой нет ни одной приличной книги.

Ну, где же то, что я ищу? Имя, миледи, имя. Что вы мне рассказываете о своем художественном процессе? Честное слово, потом я с большим удовольствием перечитаю эту часть ваших мемуаров. А пока, дайте мне информацию. Июнь, июль, август… Сплошные размышления.

18 августа

Все. Последняя точка поставлена. Finita la comedia. Вся правка закончена, все исправления сделаны. Теперь — цензура.

22 августа

Цензура оказалась на редкость благосклонной. Николь утверждает, что нести книгу Двадцатому можно только в перепечатанном виде. Никаких рукописных манускриптов. Обоснование очевидное, но перепечатывать тоскливо.

27 августа

Вот спасибо, избавили меня от этой обезьяньей работы. Забрал перепечатанную рукопись, отнес Двадцатому — пусть размножает.

4 сентября

А вот это уже аншлаг. Никогда не предполагал, что мой первенец будет пользоваться таким успехом. Только Шинав повел себя несколько странно. Зашел, сказал: «Спасибо», посмотрел многозначительно, постоял и удалился. Чудак, за что спасибо? Остальные не скупились на похвалы. Четвертый объявил мою книгу зарей новой литературы. Все теперь только об этом и говорят.

5 сентября

Тесье поблагодарил и просил продолжать в том же духе. Посмотрим.

Ну сколько можно писать о своей литературе? Я встал и потянулся. Интересно, удастся ли узнать хоть что-нибудь стоящее из этого дневника? Вернувшись за стол, я стал читать «по диагонали». Замысел новой книги… Ева… размышления об эксперименте… какая-то формула, написанная поперек страницы. Разодранный лист — это, несомненно, последствия моих упражнений с линейкой. Еще одна формула… Очень короткая, но я в ней все равно ничего не понимаю. Ночной разговор с Катру… О чем говорили, не сообщается. Просто разговор, и все. Ничего не скажешь, подробная информация. Ни малейшего намека на Зрителя. Стихи. Вот так… преображение физика в лирика. Хотя стихи неплохие. Только расплывчатые. На то они, впрочем, и стихи. «Мечты прекрасной наважденье…» О чем это он? И снова размышления.

5 января

Шинав стал каким-то странным. Теперь я его редко вижу, хотя живем мы бок о бок. Когда встречаемся, он порой косится по сторонам, как будто боится чего-то. Говорит он теперь немного отрывисто. Может, его сменили? Но сомнительно, чтобы новый актер мог быть настолько непроверен. Кроме того, я практически уверен, что это тот же самый человек. Только что-то с этим человеком происходит.

20 января

Если я не ошибся в расчетах, то сегодня — ровно год с того момента, как я попал сюда. Какой мир теперь для меня реальней? А какая личность?

24 января

Надо не забыть побеседовать завтра с Седьмым. Интересные идеи он утром высказывал.

3 февраля

У Шинава точно какие-то проблемы. Еще немного — и придется поговорить с Николь или Катру. Как он сегодня дернулся, когда я его окликнул. Правда, ничего более. Говорил спокойно, тихо. Но в глазах — какое-то затаенное ожидание. Ожидание чего?

6 февраля

Шинав сегодня оборвал беседу на полуслове и ушел. И смех у него теперь нервный. Смеется — и вдруг втягивает воздух в себя с каким-то всхлипыванием, будто икает. А глаза у него совсем не смеются. И еще у него появилась неприятная привычка кусать ногти. Раньше я за ним этого не замечал. Тут вообще ни у кого нет неприятных привычек.

Четкий почерк Пятого вдруг стал неровным.

8 февраля

Это — страх.

10 февраля

Где он? Я не видел его уже два дня. Двенадцатый сказал, что сегодня утром сыграл с ним партию, причем Шинав играл на редкость хорошо. Странно, он вообще-то очень плохо играет.

11 февраля

Надо что-то делать. Шинав спокоен и деловит, но, по-моему, это спокойствие пороховой бочки. Он никогда не был таким собранным. Он всегда был немного рассеянным, мечтательным. А сейчас — сама деловитость. «Как дела? Очень рад. Мне пора идти. Отличную ты книгу написал!»

12 февраля

Ну конечно. Как я сразу не догадался? Его заменили. Это просто другой актер. Но разве можно так резко менять образ? Видимо, ничего лучшего они не нашли. Надеюсь, мой Шинав со временем придет в себя, что бы с ним ни приключилось.

13 февраля

Это по-прежнему он!

14 февраля

До сих пор не могу сжиться с мыслью о том, что произошло. Бедный парень. Конечно, надо идти спать, но завтра утром картина потускнеет. А сейчас это все стоит у меня перед глазами. Сначала был этот ненормальный разговор после ужина. Шинав, стоящий перед моей дверью. Какой-то весь скрюченный, пришибленный. Господи, что он только не нес! «Кто бессмертней — ты или я? Ну, кто? Не знаешь? А надо знать. Они спросят. Они ищут ответ. Ищут. И найдут. На все вопросы будут ответы». А потом: «Я — бессмертный Шинав. Ты — бессмертный Пятый. Он… ха-ха… он — еще один бессмертный. Так? Нет… Не так! Он — обычный. А я нет. И ты не будешь обычным». И этот тихий, захлебывающийся смех. Я видел, что он абсолютно невменяем. И самое жуткое было то, что в своей невменяемости он продолжал оставаться Шинавом. Или почти им. Он не упоминал ни реальный мир, ни свое настоящее имя, ни свое прошлое. Он только нарушал главный запрет, употребляя слово «бессмертный». И еще говорил иногда о «нем». Наверное, так вел бы себя настоящий Шинав, если бы ему объяснили, что такое смерть и что такое эксперимент. «Помнишь, там, в Первом периоде, мы были другими? Правда? Это была наша юность. А теперь пришел Седьмой период. Последний».

Я пытался его успокоить. Боялся, что нас кто-то увидит. Что, если это будет тот или та, о ком он так настойчиво говорит? До его комнаты недалеко, но как медленно он шел… И все говорил, говорил. «Его шаги мягки и неслышны. И ходит он бесшумно. Он заходит в наши комнаты. Смотрит на нас. А мы не слышим. Ведь мы бессмертны. Ты писатель — ты должен об этом написать. Пусть читают. Седьмой период уже пришел».

Я ощущал, как трясется его плечо. Потом он вдруг остановился, посмотрел мне прямо в глаза и спросил: «Ты думаешь, я — псих?» Я покачал головой. Он как будто о чем-то размышлял. Затем спросил, куда мы идем. Я сказал, что к нему. Тогда он весь как-то обмяк и, словно больной ребенок, прошептал: «Мне плохо». Я довел его до комнаты, подождал, пока за ним закрылась дверь, и пошел к себе.

Николь не удивилась. Они все знали. «Ложись спать, — сказала она. — Тебе надо выспаться». И я лег. А потом ночью она разбудила меня и сказала идти к нему в комнату.

— Пятый, — ласково позвал женский голос.