Дарья Зарубина - Носферату

Говорить не хотелось. Что-то крутилось у меня в голове, что-то важное, но настолько скользкое, что ухватить эту мысль казалось невозможным. Я бился с ней с того самого момента, когда за Муравьевым захлопнулась входная дверь, и мысль, хоть ей и приходилось играть на чужом поле, явно брала верх. Я выбился из сил, но ни одной путной идеи в мозгу не родилось, а ощущение болезненной близости ответа на все вопросы никак не покидало. Я чувствовал, что что-то не так. И прежде всего — с Насяевым. Вариантов было немного. Либо у нашего Пал Саныча запредельная скорость мозговых процессов, и он способен сориентироваться в ситуации со скоростью света. Либо профессор обладает сверхъестественными способностями, предвидел ситуацию и приготовился к ней. Либо он ее подстроил, так как, насколько можно судить по исповеди Муравьева, Насяев видел консула и/или (как пишут в анкетах) общался с ним уже после прибытия на Землю и пригласил его к себе. Последнее мне показалось наиболее вероятным.

Дядя Брутя, с усталым и измученным лицом и синеватыми кругами под глазами, упорно придумывал всевозможные причины, чтобы остаться ночевать у нас, и у него это неплохо получалось. Когда вошедшая Марта потрогала нос Экзи и сообщила моей матушке, что бедной собачке совсем плохо и прозвище «экзитус леталис» в скором времени может стать вердиктом, мама даже сама предложила брату погостить и поболтать на кухне за чашкой чая. Но я был безжалостен и непреклонен и в конце концов в половине первого ночи выволок дядю Брутю за двери и потащил пешком (для освежения мысли и ободрения духа) в сторону его нескромного дипломатического жилища, где уже много часов ждал мертвый саломарец с поэтичным именем Раранна.

Мы шли по улицам, и, даже несмотря на то что день выдался не из простых, глубокая белая ночь казалась ласковой. От асфальта и каучуковой плитки поднималось тепло. Туфли на ногах ощущались легкими, мысли вообще невесомыми, а дядя Брутя с его грозными бровями и прямым решительным носом напоминал римского патриция.

На душе стало легко и весело. Дома позади остались пререкающиеся мама и Марта, несчастный Экзи с поникшими кудрями. Пес по-прежнему был маленьким зассанцем, но сегодня я пожалел беднягу. Впереди маячил тухлый консул в аквариуме. Однако ничего этого не существовало, поскольку из пункта А мы уже изрядно как вышли, а в пункт Б еще ой как не пришли.

Где-то далеко осталась пышная питерская индивидуальность, золото, гранит, пропитанные влажной достоевщиной дворы-колодцы. И сохранялось только смутное, но до боли знакомое, универсальное для всех широт и долгот лицо разрастающегося мирового города, занавешенное густой вуалью новостроек. Деревья вокруг казались серыми, дома нежилыми, и складывалось ощущение, что все люди, блуждающие по улицам этой ночью, — просто переселенцы с другой планеты, едва-едва выгрузившиеся из космолетов, чтобы выбрать себе в мертвом, на века забытом, затерянном в космосе городе подходящую квартиру и жить.

Жить себе поживать и строить, строить, строить этот город.

Словно в такт моим расслабленным мыслям, за углом соткался из воздуха башенный кран. Спасаясь от дневной жары или второпях добивая план, вокруг него толклись рабочие. Кран неторопливо перемещал в фиалковом небе балку.

— Выше, выше, Семен. Царапаешь! — орал снизу маленький толстый человечек в ярко-салатовой защитной каске. Его слова доплывали до меня медленно и тягуче, совершенно теряя по дороге смысл.

В моем мозгу вдруг неторопливо проявилась картинка: Муравьев, зажмурившись, стреляет из пальца куда-то в брюхо воображаемого саломарца. А сквозь нее стала все явственнее проступать другая: мертвое тело саломарского дипломата… с дыркой в голове… иссеченные асфальтом щупальца.

— Выше, выше, — мысленно повторил я, медленно заваливаясь на каучуковую плитку мостовой, и потерял сознание.

Я очнулся от того, что мама махала у меня перед носом крошечным пузырьком с аммерским маслом, а у нее за спиной по комнате металась Хлоя.

Попытка оторвать голову от подушки оказалась бесполезной. Отыграв у головной боли шесть с половиной сантиметров над уровнем постели, я прохрипел: «Сигарету…» — и снова рухнул. Казалось, что черепную коробку сначала очистили от ее изрядно заплесневелого содержания, а потом попросту залили бетоном.

Мама сунула мне в рот зажженную сигарету, и через две или три затяжки настолько полегчало, что я сел на кровати и, стараясь не делать резких движений, поинтересовался, что происходит.

— Отравление, — бодро сказала мама, и ее настоящее волнение обо мне выдавали только растерянные глаза и расстегнутая сережка в правом ухе. — Брут принес тебя домой в половине четвертого. Он, знаешь ли, плохой носильщик. А оба ваших мобильника еще прежде приказали долго жить, поскольку даже хороший телефон иногда нуждается в зарядке. Ты, я понимаю, был нездоров. Но Брут, он же дипломат, он должен всегда оставаться на связи. Вот ему и пришлось нести тебя до самого дома, благо вы отошли не слишком далеко. Вызвали доктора Маркова, но он ничего не обнаружил. Я немного попытала каленым железом твоего дядюшку, — мама с вымученной улыбкой посмотрела на идеально накрашенные ногти, — и он выложил мне всю историю. А поскольку я тоже не такая глупая, как хочу казаться, и имею диплом медицинской академии — я высказала свое предположение, и, похоже, оно подтверждается.

— Значит, я отравился, когда пилил голову этому склизкому господину, а последствия операции проявились только ночью?

— Вроде того. По моей настоятельной просьбе твой дядя позвонил профессору Муравьеву, поскольку тот, как-никак, биолог и исследовал саломарцев. И тот честно удивился, что ты еще жив и вообще смог дойти до Насяева. Каково же будет его изумление, когда я скажу ему, что ты еще и в сознание пришел. Ты получил хорошую дозу отравляющих веществ неземного происхождения, но я ни за что не скажу тебе, что тебя спасло, потому что иначе мне придется взять обратно километры нравоучений за последние восемнадцать лет…

— Да ты что?! Это то, о чем я думаю? — Я попытался изобразить на лице язвительно-торжествующую ухмылку, на что мой мозг мгновенно ответил резкой стреляющей болью в правом виске.

— Именно. Я всегда говорила, что ты слишком много куришь, но никак не ожидала, что когда-нибудь это спасет тебе жизнь…

Мама запнулась на полуслове, закрыла лицо руками, прошептала: «Как же я за тебя волновалась», а потом резко нагнулась над кроватью и прижала меня к себе. Она так делала лишь четыре раза за всю мою жизнь, и это значило, что угроза, несмотря на то, каким жизнерадостным тоном мне о ней сообщили, была очень серьезной. Я молча погладил маму по спине и со всей возможной в данной ситуации сыновней нежностью поцеловал ее вечно двадцатипятилетнюю красивую руку.