Дарья Зарубина - Носферату

Мастер приложил к лицу бледные, перепачканные тысячей цветов руки, после чего медленно, словно ловя в воздухе тополиный пух, провел пальцами по поверхности первого листа. Под этими прикосновениями роанит расцветал удивительными, неземными красками, пульсировал тысячей полутонов и теней, каждая из которых в этот момент жила и дышала. До того самого момента, как ладони Мастера покидали ее. И в этот миг прощания она замирала в порыве невыносимого страдания, и роанит твердел в сотую долю секунды, схватывая это последнее мучительное движение.

Семь гобеленов были готовы за каких-то полчаса.

Мэё открыл глаза, отряхнул перепачканные руки, мельком взглянув на запястье, и отошел в сторону, пропуская зрителей.

По правде говоря, я не разделял восторга Анны. Чудо копирования шедевров, защищенных от копирования самой природой, не слишком радовало меня. Я изучал Гокхэ.

За несколько часов, что мы готовились к эксперименту, я почти подружился с мальчишкой. Он здорово напоминал Юлия, каким он был в день нашего знакомства на далекой зеленой Гриане. Правда, Юлий всегда отличался безмерной наглостью. В моем новом друге Мэё наглость отсутствовала — в нем вообще было мало запоминающегося, однако, несмотря на это, он производил впечатление скромного и доброго мальчика. Но теперь, глядя на его надменно вздернутый подбородок и холодный блеск желтоватых глаз, я чувствовал непонятное напряжение, даже беспокойство.

Если парень сейчас действительно ощущал себя Суо, то я искренне рад тому, что не знаком с величайшим художником. Неприятный, видимо, был тип этот мастер Суо.

Анна вынула из сумочки новую пару перчаток.

— В закрепителе бы недельку подержать, — нежным шепотом приговаривала она, — у земного воздуха химия другая — не поплыли бы…

— Ты забыла сказать: «Моя прелесть», — шепнул я походя. Она покраснела до корней волос, но продолжала сворачивать гобелен с трепетной осторожностью.

Пока Анна бережно упаковывала первый гобелен, я подошел поближе к Гокхэ. С другой стороны, видимо, тоже почувствовав неладное, к нему приближался кто-то из докторов.

Но Мастер опередил нас. Шагнул к одной из последних работ. Едва он взглянул на собственное произведение, как лицо его потемнело, потом побледнело, словно восковая маска. На нем отчетливо читалось отвращение.

Я уже бросился к нему. Следом за мной, вскрикнув, подскочил Марков.

Но Мэё уже схватил со стола нож, которым он разрезал роанитовый лист на части, и со всей силы рубанул по гобелену. Видимо, химия земного воздуха действительно не позволяла гобеленам затвердевать так же быстро, как в Риммии. Свежий, еще теплый материал разошелся легче сливочного масла.

Мэё занес руку для второго удара, но Анна, тигрицей бросившаяся на защиту драгоценных полотен, распластавшись в воздухе, рухнула на стол с гобеленами прямо под нож Гокхэ.

Кажется, я вскрикнул.

Чувствуя, что не успеваю остановить его, я протянул руку, ухватил его за полу пиджака и что есть силы рванул на себя.

Мэё свалился, сложившись пополам, как деревянная кукла, но тут же вскочил на ноги. Из его левой руки, чуть ниже пластыря, хлестала кровь. Похоже, парнишка сильно поранился при падении.

Как оказалось, проблемы были еще впереди. Гокхэ повернул нож острием к себе и резким движением воткнул широкое, перемазанное красками лезвие себе в живот.

К нему бросились доктора.

Вообще нет ничего глупее самоубийства в комнате, которая, как бочка селедками, набита медиками. То ли самоубийца из нашего паренька вышел аховый, то ли два десятка эскулапов не зря получали свою неприлично большую зарплату, но уже через полчаса перебинтованного, накачанного успокоительным мальчишку запихнули в «Скорую». И, судя по укоризненным взглядам его врачей, на повторение эксперимента с гобеленами надеяться не приходилось.

— Доктор Семичев, пластырь снять не забудьте, — крикнул я вслед Айболиту, но меня никто не услышал.

— Сейчас там забегаются и забудут. А парень проснется ночью и сеппуку себе в больнице сделает, — ворчливо бормотал я, чувствуя, что волнение начинает отпускать, заставляя руки мелко дрожать. Однако тугой клубок страха все еще держался под диафрагмой, не позволяя сделать глубокий вдох. Я закурил. Мысли метались какие-то рваные, странные. Но в голове постепенно прояснялось. И то, что становилось ясно, не приносило облегчения.

По коридору пробежали несколько охранников и музейных работников с большими кейсами в руках — Анна Моисеевна отсылала на выставку гобелены.

— Ну и дура ты, мать, — накинулся я на Анну, едва она последней вышла из комнаты.

— Заткнись, Шатов, — повелительно рявкнула она, — со следователем при исполнении разговариваешь. Истерить будешь — и тебе «Скорую» вызову. В психушку сдам.

— Ну-ну, — огрызнулся я, шагая с ней в ногу. — Развызывалась. Она будет ради какой-то каменной тряпки под нож бросаться, человека-паука изображать, а в дурку — меня?!

Она устало отмахнулась и широкими шагами отправилась дальше по коридору. Я догнал ее почти у самой лестницы:

— Почему-то мне кажется, что ты знала… Знала, что так кончится.

Она не повернула головы, даже не кивнула, но я понял, что прав.

— Видимо, насколько я могу предполагать, великий Суо не просто так ушел из жизни в неполных сорок два… После этих работ он руки на себя наложил?

— Нет, не после этих. Он перед смертью некоторое время вообще ничего не творил. Только на девятнадцатый раз сумел себя убить. Плохо быть известной персоной в Риммии. Его папарацци караулили двадцать четыре часа в сутки. Вот и вызывали «Скорую», — сдавленным голосом проговорила Анна. — Так что не знала я, что гобелены на мальчика так подействуют. Но подозревала… — Она не договорила. И, по правде сказать, не знаю, договорила ли бы, но в этот момент я не мог держать себя в руках:

— Ань, ты хоть понимаешь, что ты чуть не сделала? Ты же чуть человека не убила! Мы чуть не убили! — Мне стало трудно дышать, я потянул за ворот рубашки, но не полегчало.

Я вдруг представил себе, что было бы, если бы Мэё получил еще секунду-другую и сумел убить себя. Из-за моей дурацкой идеи с перевоплощением…

— Я рапорт напишу… на себя. Как дело закончу… — почти шепотом проговорила Анна, продолжая спускаться по лестнице.

Но вдруг остановилась, напряженно потерла лоб рукой, а потом, так же внезапно, прижалась лицом к моей груди и зашмыгала носом. Я понял, что не могу сердиться.

— Э, нет, — ласково бормотал я, поглаживая ее по безукоризненной прическе, — при исполнении никаких слез. Соберись, Анна Моисеевна. Саньку позвонила?

Она кивнула, не поднимая головы от моего плеча.

— Я в газеты и на телевидение уже отзвонился. Так что вечером надевай маленькое черное платье и жди нашего бандита с большой научной дороги профессора Насяева на выставке. А если платье будет совсем уж маленьким, то есть шанс видеть там и меня.