Игорь Поляков - Доктор Ахтин

Надеяться и ждать. Ничего другого ей не оставалось.

Я звоню в дверь. Я знаю, что меня ждут в любое время. Сейчас уже ночь — большая стрелка на часах приближается к цифре 2.

Сегодня двадцать первое августа две тысячи седьмого.

За дверью слышны шаги, затем громкий звук, словно что-то упало. И дверь открывается.

Мария Давидовна пьяна. Я с улыбкой смотрю на выражение лица женщины.

— А, Парашистай, заходи, — говорит она, делая рукой приглашающий жест и отходя в сторону. При этом она чуть не падает, но, схватившись за дверь, сохраняет равновесие.

Я вхожу. Однокомнатная квартира одинокой женщины. Кухня, совмещенный санузел и комната. Я могу увидеть все, даже не заходя в каждое помещение.

— Ну, уже проходи, Михаил Борисович, — говорит позади меня Мария Давидовна, — я тебя жду, жду, а ты пришел и стоишь, как пень.

Я прохожу в комнату и сажусь на стул. На журнальном столике у включенного телевизора пустая бутылка коньяка. Пустой стакан лежит на ковре у дивана.

— Что смотришь? — агрессивно говорит женщина, неуверенно подойдя к дивану и сев на него. — Ну, выпила немного, но на то есть причина.

— И какая?

Она смотрит на меня и четко говорит:

— Друг у меня был. Хороший человек, которому я верила, несмотря ни на что, а вот теперь оказывается, что он — маньяк и серийный убийца.

— Серьезная причина, — киваю я. И продолжаю:

— Давайте, Мария Давидовна, я сделаю то, что нужно. Снимите халат с плеч и ложитесь на диван.

— Ничего я тебе не дам, маньяк проклятый, — говорит она и неуверенными движениями стягивает халат с плеч, — за что людей убивал, зачем резал их, скотина ты, ублюдок и гад, — продолжает она изливать свои пьяные мысли, укладываясь спиной на диван.

Я смотрю в глаза, где в пьяном омуте застыли слезы.

Я смотрю на грудь, которую она доверчиво обнажила передо мной.

— Руки поднимите вверх, Мария Давидовна.

Она делает это и, лежа в этой позе, говорит:

— В такой позе я — кА. Ты тоже заберешь мою кА?

Справа изменения в молочной железе уже видны — грудь справа больше, лимонная корка над соском, который подтянут вверх. Опухоль растет значительно быстрее, чем можно было бы ожидать. Заглянув в правую подмышечную область, я вижу неровность. Протянув левую руку, я прикасаюсь к этому месту.

Мария Давидовна вздрагивает, но ничего не говорит.

Я сжимаю правой рукой молочную железу, а левую оставляю в подмышечной области. Опухоль не так уж велика, как я думал. Да, подмышечный лимфатический узел уже среагировал, но это все. Дальше метастазов нигде нет.

Я улыбаюсь, — все получится.

Я сдавливаю опухоль и подмышечный узел, окружив их силой своего сознания со всех сторон, и убиваю размножающиеся раковые клетки. Это происходит не быстро — я в своем сознании вижу, как трехмерное изображение опухоли медленно начинает распадаться на части, как разрушаются мелкие сосуды, как серая жидкость смешивается с красной, как рвутся нити лимфатических сосудов, по которым частички опухоли могли бы уйти в другое место организма.

Я усиливаю нажим, заставляя опухоль умирать быстрее. Мне не нужно, чтобы раковые клетки смогли избежать гибели — я не могу перекрыть все пути к отступлению, и мне бы не хотелось, чтобы даже единичные раковые клетки выжили.

Я убеждаюсь, что опухоль до последней клетки полностью мертва и возвращаюсь сознанием к Марии Давидовне.

Она лежит и смотрит на меня. Глаза абсолютно трезвые, руки лежат над головой. Она вытерпела сильную боль и даже не попыталась остановить меня, словно знала, что я делаю. Я смотрю на грудь — из правого соска выделилось немного зеленоватой жидкости, молочная железа чуть сжалась.

Я убираю руки.

— Все, Мария Давидовна.

Я встаю, чтобы уйти.

— Спасибо, — говорит она тихо.

— На здоровье, — киваю я, — завтра вам, Мария Давидовна, будет очень плохо — высокая температура, рвота, и так далее, но вы сильная, вы справитесь.

Я уже почти выхожу из комнаты, когда она то ли спрашивает, то ли утверждает:

— Парашистай, убийств ведь больше не будет?!

Я ничего не отвечаю.

Закрыв за собой дверь её квартиры, я как бы отрезаю от себя этот отрезок жизни. Что бы ни было дальше, Мария Давидовна останется в моей жизни светлым пятном.

Я снова рисую, но теперь уже не портреты. Богиня пребывает в своем мире, окруженная «кА» жертв. Мои рисунки ей уже не нужны. Себя я рисовал последние дня три, а сейчас я рисую будущее. Я знаю его, и это грустно.

Может, это и хорошо, что абсолютное большинство людей даже не догадываются о завтрашнем дне. Придет, и хорошо. Запланировали сделать что-то, стремимся к этому, и прекрасно. Все сложилось, как задумывали, — просто замечательно. Жизнь удалась.

Конечно же, я знаю не все, что будет, но и того, что я вижу, вполне достаточно. Именно это я рисую.

Падающий многоэтажный дом. Он в падении застывает на рисунке, а в моем сознании здание с грохотом валится на землю. Огромная волна серой пыли и мелких камней накрывает дорогу, по которой едут автомобили. Под ней исчезает группа людей, которые шли по тротуару.

И эта волна серой пыли закрывает нестерпимо жаркое солнце.

Рисунок не может передать того, что я чувствую — мощное сотрясение под ногами, когда устоять практически невозможно. Громкий звук, ударивший по ушам, будто я стою под огромным колоколом, и его язык снова раскачивается для следующего удара. Крики людей, которые в стремлении выжить разбегаются в разные стороны. Я вижу, как рвется асфальтовое покрытие дороги, и я рисую, как микроавтобус с пассажирами падает в разверзнувшуюся бездну.

Отложив лист с рисунком, я беру новый. Карандаш на мгновение замирает над белизной листа и, даже не задумываясь и не останавливаясь на деталях, я быстро рисую. Это дом, в котором я сейчас живу. Точнее, то, что от него осталось. Полностью рухнувшие первые четыре подъезда и руины пятого подъезда. Гора из разбитого кирпича, стекла, труб, дерева и мебели. Местами видны торчащие человеческие конечности, которые еще шевелятся. Я не могу на рисунке передать крики, которые слышу, но — они есть. На помощь никто не придет, потому что каждый занят спасением своей жизни, и для многих, очень многих это занятие становится последним в их жизни.

Курган на том месте, где мой дом. Он полностью закрывает склеп на долгие столетия. Именно этого я хотел. Её долго никто не потревожит.

Я все это вижу и рисую, но меня здесь не будет.

Иногда я задаю себе вопрос — как я могу быть уверенным в том, что все будет именно так, а не иначе? Откуда такая уверенность?

Я откладываю рисунок в сторону. У меня нет ответов.

Если я Бог, то все будет так, как я вижу.

Если я только думаю, что я Бог, может быть, все будет совсем по-другому, и все мои размышления не более, чем бред сумасшедшего. О последнем даже думать не хочется.