Владимир Романовский - Полезный Груз

Дверь открылась и Дубстер решил, что реагировать бесполезно, и просто сунул руки в карманы и отставил правую ногу непринужденно. В комнату полезли один за другим шестеро охранников, ненужно быстро, ненужно свирепо, суетясь. Нервничают и боятся. За ними спокойно вошел Капитан Доувер.

Ридси кинулась к столу. Очевидно, она решила душить толстяка, ибо была мстительна от рождения. Дубстер безучастно следил за ее действиями. Двое охранников метнулись к ней и схватили ее за куртку и за волосы.

– Тише! – командно сказал Доувер.

– Мы еще посчитаемся, подонок! – крикнула Ридси толстяку. – Свинья жирная! Попадись ты мне только!…

Толстяк молчал и смотрел в сторону.

***

Несмотря на тесноту в фургоне, Доувер каким-то образом уединился с Дубстером (руки в наручниках за спиной) и отодвинул остальных, чтоб не слышали.

– Чего тебе надо, капитан? – спросил Дубстер.

Доувер наклонился к самому его уху.

– Ты, Дубстер, дурак. Ты меня чуть не подвел. Ты мне обещал кое-что, помнишь? А я думал – ты человек слова.

– Я человек слова. А первым долгом пленного является побег.

– То на войне, Дубстер. Не в помойке вашей, не в зелайфе, а на войне. Все остается в силе, Дубстер. Не ищи себе легких путей. Мы заключили договор, и ты условия договора выполнишь. А с ней…

Капитан оглянулся на Ридси.

– Мне все равно, что будет с ней, – сказал Дубстер. – Сука. Зря связался. Простое дело до конца довести не может. Подставила, как щенка. Дрянь.

– Ты к ней несправедлив, Дубстер.

Дубстер отвернулся. Капитану это не понравилось. Лишние конфликты сейчас ни к чему.

– Она сделала все, что могла, – сказал он. – Если бы вас искала полиция, все было бы по-другому, и вполне возможно, что через неделю вы оба оказались бы где-нибудь … в Сан-Франциско, например. Но искал вас я. И я знал, где вас искать. И поэтому – ничего не изменилось. Толстяк будет, как и прежде, торговать паспортами. Ридси сохранит безупречную репутацию в зелайфе. Репьи как уважали ее, так и … А ну, посмотри на меня. Смотри на меня! … А ты продолжишь подготовку и в нужный срок отбудешь на Ганимед.

***

Через три часа Дубстер вышел из фургона и с неприязнью посмотрел на надпись над входом – «Во Имя Благополучия Человечества».

***

Лица изображали туповатое бесстрастие. Господин Дуэйн обвел зал привычным взглядом и, как всегда ничего нужного выяснить не смог. Все в сборе, кроме лопоухого негра. Его отчислили за попытку побега. Куда он бежал? Зачем? На что рассчитывал? Что не поймают? Глупо. Девушка малых размеров, черноволосая, с длинным крючковатым носом – что за экземпляр? Две недели я к ней приглядываюсь, и не понимаю – умная она, глупая, замышляет что-то, смирилась ли? Это не важно! Главное, что я для них – бог. Как решу с ними, так и будет.

Звонок из Ист-Лондона. Звонок из Йоганнесбурга. Звонок из Претории. Все обеспокоены. Ничего, полезно иногда. Не будут спать на местах.

Пицетти обмахнул белоснежным платком лысину и пригладил каштановые кудри над ушами и на затылке. Подумал, достал щетку из портфеля, и расчесался. Махнул официантке, и она в хорошем темпе соорудила ему следующую порцию утреннего кофе. С моря должен был дуть утренний бриз, но не дул. Штиль. Благословенная Атлантика, омывающая с пользой четыре континента, решила взять выходной. Если повернуть голову направо, видна Столовая Гора. Слева – остановка троллейбуса. Шеренга кандидатов в пассажиры. Люди, спешащие на службу. Скопище нашответов у светофора. Мелодично заиграла связь. Из комплекса в Горной Земле.

– Да?

– Бота говорит. Вы скоро прибудете, господин Пицетти?

– Через час примерно.

– Дело в том, что я здесь с Доувером…

– Да, я знаю. И что же?

– Доувер…

– Доувер подождет, не велика птица.

Пицетти выключил связь и безмятежно улыбнулся. Отличный кофе. Отличное утро. Прекрасное настроение.

Он встал, положил под блюдце купюру, потянулся, и неспешным шагом направился в некрасивый, слишком функциональный, без исторического налета, и тем не менее легендарный порт. Легендарный во всех частях света.

Слева по ходу обнаруживалась гряда сувенирных лавок, и Пицетти зашел в первую попавшуюся, просто так. Осмотрев внимательно полки и витрины и выслушав приветствия радушного хозяина – тощего пожилого представителя племени Банту, с красноватыми глазами и желтыми зубами – Пицетти остановил выбор на шляпе, сделанной не из картона, а из искусственных шелка и замши, широкополой, с роскошным белым панашем. Имелось в виду, скорее всего, начало восемнадцатого века. Пицетти потрогал панаш рукой – синтетика, но все равно забавно. Хозяин тут же предложил ему пластиковый пакет с ручками, синим якорем, и красной надписью на непонятном языке. Упаковав шляпу и получив деньги, хозяин сразу потерял к клиенту всякий интерес.

Штурман, положив ноги на борт катера, читал какую-то книгу.

– Что читаете? – спросил Пицетти.

Штурман снял солнечные очки, убрал ноги с борта, и сказал:

– Лескова, господин Пицетти.

– А, да? Эта … нет, не подсказывайте … «Леди Макбет?»

– Да.

– Нравится?

– Страшная дама. С такой лучше не встречаться.

– Неприятная баба, согласен.

Пицетти окинул взглядом порт. Мигают неоновые рекламы, ярко горят лампы в трех кафе, под навесом ресторана по причине давешней утренней прохлады включены обогреватели. Какая-то дама спорит с официантом, хочет сесть не далеко, но и не близко от обогревателя. Дама толстая. К самому пирсу подъезжает нашответ, останавливается диагонально, перегораживая собой пирс, и из него выходит еще одна толстая дама в легком цветастом платье. Она с сомнением смотрит на положение нашответа, подзывает какого-то грувеля из местных портовых рабочих, и просит его поруководить ее усилиями, считая, что имеет на это право. Сама садится обратно в нашответ и начинает его ворочать туда-сюда, стараясь поставить его параллельно линии пирса, и ближе к краю, чтоб был проход, иначе ей дадут штраф. Грувель дирижирует, выставляя вперед ладонь, затем призывно кивая, затем ладонь опять выставляется, сигнализируя.

Когда-то давным-давно на каком-то пологом нигерийском склоне росло дерево. Лет тридцать росло, наращивая стволовые круги. Гнулось от ветра, нежилось на солнцепеке, омывалось дождем, позволяло сидеть на себе – птицам ли, птеродактелям ли, кто знает. На свету, как положено, принимало в себя углекислый газ и выдыхало кислород. Тридцать лет. Потом свалилось. Потом его засыпало. Проходили столетия, тысячелетия, миллионолетия, но солнечная энергия, накопленная деревом, сохранялась, согласно Теории, даже в той жирной черной жиже, в которую дерево преобразовалось. Сейчас вся эта энергия уходила на потуги толстой дамы поставить свой драндулет у пирса в соответствии с дурацкими правилами. Дама понятия не имела ни о дереве, которое росло на склоне, ни даже о тех людях, которые сейчас, в данный момент, загибались от тоски, ужаса, скуки, пищеварительных сбоев, облучений, и недостатка солнечного света и тепла на Ганимеде, где нет ни умиротворенной Атлантики, ни эффектных прибрежных пейзажей, а средняя годовая температура в любой точке поверхности составляет сто сорок градусов ниже нуля. Узнать об этих людях не составляет труда, нет никаких секретов, помимо очень специальных. Но дама ничего узнавать не собирается, ей это не нужно. Как не нужно было вникать в подробности – молодой мордатой племяннице средневекового барона, чьи крепостные жили в пологолодной скуке всю жизнь, не видя света, не зная радости, пока она играла в жмурки с равными на солнечной лужайке и задумывалась в основном о том, кто к кому какие нежные чувства питает.