А. Вороной - Банда профессора Перри Хименса

Хименс распрямил грудь, выставил ее вперед как тот старый бойцовский петух, громко крякнул. Да, он, Перри Хименс, поднялся теперь на много ступеней выше по лестнице социальных заслуг и знаний. С ним теперь будут разговаривать иначе. В штабах уже, кажется, сообразили, — что может дать армии он, Перри Хименс. Вон уже поступили на телетайп первые телеграммы. Уже предлагают заключить с ними договоры… Но он теперь не будет спешить. Он теперь может уже и выбирать. Прошли те времена, когда он хватался за любой договор, за любую соломинку, лишь бы удержаться на плаву, лишь бы не потерпеть банкротство.

— Кто у нас на Аляске, Тони?

— Я уже уточнил, шеф. Это старый друг Ричардсона, индеец Хитрая Росомаха, а короче — Дэнис Питерсон, скиталец, биолог, окончил Колумбийский университет, не захотел работать в Нью‑Йорке, преподавал в колледже на Аляске, бросил, подался в глушь.

— Свяжись с ним, Тони! И попроси помочь Дику. Его нужно переправить в Канаду. Дашь ему координаты Дика. Но только после того, как мы забросим ему снаряжение. И не раньше!

И чего это он замерз? И чего это он так орал, что чуть до смерти не напугал Джун и миссис Боумэн. Ну а миссис Клементс так та с перепугу чуть и юбку не сняла и не впихнула ее в кварцевую камеру ГМП. Спасибо Джун, та ее вовремя остановила. Небольшой морозец, градусов 5–7, белый приятный снежок чуть поблескивал в сугробах, где‑то невдалеке и музыкальное сопровождение разносилось, подвывали тоскливо волки. Но ему сначала показалось, что мороз здесь страшный, не менее 40–50 градусов по Цельсию. А теперь он малость очухался, начал приседать, делать зарядку, похлопывая себя по бокам руками, пританцовывая на снегу.

Но согреться так и не удалось. И теперь его даже уже не радовал и чудесный пейзаж. Удивительно высокие сосны, окружившие со всех сторон обширную белую пустыню, воздух свеж и им можно было бы легко дышать, если бы, конечно, не этот проклятый холод. И он проложил дорожку к ближайшему сугробу, быстро вырыл в нем нору и сунулся в нее. Но теперь что‑то холодное, что‑то обжигающее, побежало по макушке, затем начало скатываться по спине, и далее, и еще ниже. Но ему уже не хотелось выползать наружу, он привалился боком к снегу, глаза его сами собой начали слипаться, потянуло на сон. И он даже обрадовался, теперь уже было не так холодно, а даже наоборот, потеплело, и ему уже чудилось, что он опять там, в жаркой Бразилии, опять среди раскаленных песков, что в руках у него белый батон и чашечка с горячим кофе.

Он бы так, наверно, еще долго спал и грезил, если бы его вдруг не ударило что‑то по ногам, провалившись в снег и придавив их. И он возмутился, он выдернул ноги, мокрые, застывшие как льдинки, промычал на всю свою берлогу, с трудом выбрался наружу. Сверху сугроба чернел какой‑то узел тряпок.

Он смотрел на этот узел и ничего не соображал. Откуда он, что это за узел? Завыли опять волки; солнце, наглядевшись за день на эти сосны, на эти снежные пространства, скатывалось все ниже и ниже, торопилось и само в свою берлогу, возможно, к своему телевизору, поглазеть смешные мультики. И он наконец пришел в себя, до него наконец дошло, кто он и где он находится. И страх охватил его, ибо он уже не чувствовал ног, не чувствовал холода, руки у него озябли, не слушались его.

Зубами, как тот ягуар, он разорвал материю, сунул в дыру окостенелые ладони, еще больше разорвал что‑то черное, и там, внутри, показались вновь матерчатые черные вещи, красные, желтые, зеленые. И он начал все это вытаскивать, напяливать на себя. Сначала хотел надеть вместо пиджака брюки, но некуда было сунуть голову, потом спохватился, стал вести себя как и все хорошо воспитанные люди, как настоящие джентльмены. Среди вещей была одна бутылка со спиртом, другая с виски. Он долго думал, как наилучшим образом их использовать. Выбор его остановился на виски, и он отхлебнул из горлышка изрядную порцию, закашлялся, поперхнулся. Но это тепло, проникавшее все дальше и дальше по желудку, разносившееся уже по всему телу, его подбодрило. И он, усевшись на узел, стал растирать сначала снегом, а потом спиртом ноги, пока не почувствовал адскую боль. Обмотал брюками ноги, нацепив на себя чью‑то женскую кофточку, поверх надел чей‑то клетчатый пиджак, лорд Ричардсон пожалел, что те, там, в лаборатории, не догадались выслать ему и зеркало. Чего‑то еще, ощущал он, ему недоставало. Чего? Мог ли он в таком наряде пойти в ресторан? Нет, конечно, и еще раз нет. У него не было галстука! Галстука! Хотя бы бантик додумались переслать сюда.

Он опять порылся в тряпках и обнаружил чей‑то розовый бюстгальтер, обмотал его вокруг шеи, не то используя его как шарфик, чтобы не простудиться в этой Арктике, не то вместо галстука. Последнее, кажется, наиболее верно. Снова отпил из бутылки, выплюнув пробку куда‑то в белый сугроб. Заметил еще чью‑то сумочку, расстегнул ее, кольт, пачка патронов к нему, шпильки какие‑то, губная помада… и, хи‑хи‑хи, он по‑плебейски захихикал, фотография Кэти! Чего это она так на ней вырядилась?…

Дик опять отхлебнул из бутылки, напялил на голову чью‑то светлую модную шляпу, вогнал в барабан шесть патронов, выстрелил вверх, салютуя волкам. Те, сначала подбиравшиеся к нему, вдруг повскакивали и с позором кинулись назад, к спасительному лесу, к соснам. Им, видимо, никак уже не хотелось связываться с этим странным существом.

На него почему‑то напала вдруг икота. И он остановился и начал неприлично и громко икать. Попробовал избавиться от нее еще одним глотком виски, но икота не проходила. Икнув, он как‑то странно замирал, словно прислушивался к своим внутренним процессам, словно ожидая, последняя ли эта икота или еще за нею последует и другая. Лизнул даже с ладони талый снег, но тщетно. И тогда он махнул рукой, в которой была зажата бутылка, и побрел к росшей в двадцати метрах от него сосне, горланя похабную песенку о какой‑то милашке Фифи.

Слышала бы это его Кэти, она бы простонала с надрывом: «О господи! И что он тут поет?» Она бы ни за что не поверила, что ее Дик, ее муженек, потомственный лорд Ричардсон, способен на такое. И когда и где он успел ее разучить? Не тогда ли, когда сидел на дереве и поджидал ползущего к нему ягуара, или чуть ранее, когда свалился в ту глубокую яму и стал в ней мочиться!.. Или еще ранее, где‑нибудь на Луне, где‑нибудь у Моря Дождей, среди разного сброда золотоискателей и авантюристов?… Или, да, времени у него на эти штучки хватало…

Никто не знает, откуда у человека просыпаются эти низменные причуды, откуда он черпает эти вульгарные словечки, эти безыдейные куплеты, не отличающиеся ни духовной возвышенной сущностью, ни эстетическими и влекущими к подражанию образами, ни изысканным слогом и изысканной рифмой. И чтобы понять это, наверно, нужно побывать в шкуре поющего, лаящего, рычащего, пройти с ним весь его путь, от начала и до конца.