Константин Соловьёв - Нантская история

Про саму войну Бальдульф никогда не рассказывал. «Чего языком молоть, — отнекивался он, когда я просила рассказать про взятие какого-нибудь города, — Муки-то не смелешь. Кто там был, тот знает, а кто не был — тому ангелы на крыльях сладкие сны принесут».

Когда я проснулась, меня окружала полная тишина, если не считать привычного гула улицы. Город уже проснулся и спешил накормить свою грузную неповоротливую тушу, прогреть свои гнилостные кости на солнце, пропарить едким дымом труб грязные трахеи. Он жил и в его недрах циркулировали тысячи процессов, которые обеспечивали его долгую и, вероятно, бесконечную, жизнь. Уличные разносчики предлагали лепешки из овса и ячменя, кабацкие зазывалы гремели пустыми бочками, мерно дребезжали старые разбитые трициклы, бредущие под окнами медленно и грустно, как околевающие кони. Где-то невдалеке крикнул стражник, грозя кому-то палицей. Завыл голодным зверенком чей-то ребенок. Запричитала старуха. В этом городе, как в огромной клетке, все процессы текли слаженно и соразмерено, и все соки бежали по предопределенным руслам, наполняя его бездумно шевелящейся, кишащей, плюющейся, грязной вшивой жизнью.

Хорошо еще, что наш дом стоял практически на окраине, прилегая к разрушенному после давней бомбардировки кварталу с одной стороны да к фабричным утесам с другой. Здесь было относительно тихо, но даже тут город спешил напомнить о себе, засунуть свою горячую морду в едва приотворившуюся дверь, обдать паром, смрадом гнилых овощей, несвежей рыбы и немытых тел, заводским дымом, терпким ароматом разложения и самой жизни.

Бальдульфа не было, видимо, отправился на рынок. В ранний утренний час там иногда можно было удачно перехватить что-то из припасов — ковригу вчерашнего хлеба из отрубей, бараньих костей на похлебку или даже пару унций оливкового масла. Никогда не унывающий Бальдульф, прихватив последние шесть ассов из медной шкатулки, отправился на поиски. Он в жизни не унывал, кровь, текущая в нем, была крепче выдержанного вина, и даже самые неприятные подарки судьбы Бальдульф воспринимал так же спокойно, как архиепископ — непременного наступления святой Пасхи. Иногда я думала, изменил бы ему его нрав, если бы он оказался прикован к кровати. Но по всему выходило, что не изменил бы. Даже окажись Бальдульф парализованным от пяток до подбородка, лежащим в одиночестве в обществе старого молчаливого сервуса, он и тогда нашел бы повод посмеяться.

«Тряпка ты, Альби, — сказала я сама себе, — И жизни в тебе не больше, чем в дохлой кляче. Миллионы людей по всей Империи имеют несравненно худшую долю, чем ты, согретая и сытая, лежащая в безопасности и под крышей. Сотни тысяч людей погибают на войне, и от них не остается даже горсти пепла, которую можно было бы похоронить. Тысячи сгорают в эпидемиях холеры, тифа, пара-тифа, чумы и нейро-проказы, вспыхивающих то здесь, то там. Тысячи кончают свою жизнь под нейро-корректором, обращаясь в безрадостных пьянчуг, лишенных малейшего удовольствия в жизни, слепо-глухонемых инвалидов и просто бессловесных бездумных слуг. Не говоря уже о тех, которых признали виновными в распространении темных технологий, ведовстве, порче и дьволопоклонничестве, умерших самыми страшными смертями из возможных для хрупкого и слабого человеческого тела».

Клаудо тихо кряхтел в своем углу, вторя моим мыслям. Иногда на него это находило и он по-старчески едва слышно покряхтывал, точно жалуясь на свою, тоже не очень благополучную, долю.

— Чего тебе, ржавый недотепа? — спросила я. Ответа я, конечно, не дождалась, Клаудо, как и всякий сервус, был нем. Но сказанные вслух слова позволили расшевелить замерший, слипшийся болотным малярийным облаком, воздух в комнате.

Он молча смотрел на меня своими получеловеческими-полурыбьими глазами, в которых иногда при неверном освещении могло показаться присутствие какого-то невысказанного, залитого жидким стеклом, чувства. Страдания? Боли? Гадать по ним было не проще, чем по выражению пары блестящих пуговиц.

А что, если он в еще более худшем положении, чем я? Я лишена тела, но у меня есть рассудок, который угаснет только с моей смертью. Что, если рассудок сервусов тоже парализован, в то время, когда их тело отдано в бесконечное услужение другим людям? Эта мысль заронила в сердце острую колючую стеклянную крошку. Представилось, как запертое в своей собственной бренной оболочке беспомощное сознание, точно узник в темнице, молча наблюдает через мертвые глаза за тем, как некогда послушное ему тело прибирает в доме, подает вино и прислуживает за столом. Растирает от пролежней, вводит катетер, вытирает полотенцами… Видит — и не может даже прошептать мольбу о том чтоб его милосердно уничтожили. Потому что у него нет даже рта. Только бессмысленное, бесконечное служение, которым оно может искупить свои прошлые грехи…

Я вздрогнула. Бальдульф прав, моя болезненная впечатлительность когда-нибудь доведет меня до беды. Придумать какую-то ерунду, потом поверить в нее и придти в отчаянье — в этом вся Альберка, без сомнения. Нет и не может быть никакого сознания в теле серва, это лишь грубая человеческая оболочка, кости и плоть, собранный из человеческих частей услужливый механизм. Говорят, в домах высшего общества сервусов не используют, их трупный запах и походка загулявших пьяниц мешают на лакейском поприще, оттого их присутствие считается там дурным тоном. Обеспеченные люди не любят, когда им прислуживают мертвецы.

Другое дело — город. Здесь мертвецам рады, здесь для них всегда есть работа. Сервус — дорогое удовольствие и позволить его может не каждый. У Рыбного моста по вторникам действует рынок сервусов, и там стоит побывать хотя бы один раз в жизни чтобы понять какую-то маленькую мысль, для которой нет ни названия, ни соответствующего слова. Там продают старых уцененных сервусов вроде Клаудо, и на фоне некоторых из них он мог бы еще показаться писанным красавцем. Самый пропащий товар, от которого торопятся избавиться продавцы — «liberis bellum», дети войны. На улицах их обычно кличут «мертвичиной в мундире», «дохлятиной» и «орденоносцами» — в зависимости от воспитания говорящего. Этих сервов в Империю привела война, одна из тысяч войн, которые отгремели при прошлом Императоре, или одна из сотен, которые гремят по всему миру при нынешнем. Этих доставляют сюда со всего света — сорбов, велетов и ободритов с болотного, негостеприимного Востока, гордых ромеев с плодородного Юга, бретонцев и нормандцев скалистого, вечно непокоренного, Запада, и даже заросших великанов-ютов с морозного недоступного Севера. Взятые в плен с оружием в руках, за сопротивление Императору, они приговариваются к наложению Печати покаяния пятого уровня даже не поодиночке, а десятками за раз, как клеймится скот в загонах. Они почти всегда изувечены при жизни, у одного не хватает руки, у другого свернута на сторону голова или выбиты взрывной волной глаза. Таких берут неохотно и по малой цене, обыкновенно на тяжелую работу — в доки, на сталелитейную фабрику, на прокладку дорог.