Филлис Джеймс - Дитя человеческое [litres]

Когда он закончил, женщина появилась вновь, словно ждала за дверью, и произнесла:

— Я поместила вас в дальней комнате. Иногда приятно не слышать шум моря. И не беспокойтесь насчет постели. Я всегда тщательно ее проветриваю. Я положила в постель две бутылки. Можете потом сбросить их, если станет слишком жарко. Я включила спираль для нагрева воды, так что, если захотите принять ванну, горячей воды полно.

Ноги и руки у Тео болели от многочасового лежания на сыром песке, и перспектива вытянуть их в горячей воде показалась привлекательной. Но когда голод и жажда были утолены, усталость взяла верх. Ему пришлось бы затратить слишком много усилий даже на то, чтобы наполнить ванну.

— Если можно, я приму ванну утром, — сказал Тео.

Комната находилась на третьем этаже, в самом дальнем конце коридора, как и обещала хозяйка. Пропуская его в дверь, она посетовала:

— К сожалению, у меня нет для вас достаточно большой пижамы, но есть старенький халат, может, он вам подойдет. Он раньше принадлежал моему мужу.

Похоже, женщину не удивило и не обеспокоило, что у него не было с собой собственных вещей. Уходя, она наклонилась, чтобы выключить электрокамин, и Тео понял, что в плату, которую с него возьмут, не входит отопление комнаты ночью. А ему оно и не было нужно. Едва хозяйка закрыла за собой дверь, как он сбросил с себя одежду, откинул накрывавшее постель одеяло и скользнул в тепло, покой и забытье.

Завтрак был накрыт в столовой на первом этаже в передней части дома. В комнате стояло пять столов, на каждом — ослепительно белая скатерть и вазочка с искусственными цветами, но других постояльцев не было.

При виде этой комнаты с ее пустотой и атмосферой, обещавшей больше, чем она могла дать, в нем вспыхнуло воспоминание о последнем отпуске, который он провел вместе с родителями. Тогда ему было одиннадцать, и они прожили неделю в Брайтоне, в пансионе с ночлегом и завтраком, на вершине утеса недалеко от Кемп-Тауна. Дождь шел почти каждый день, и в памяти остались запах мокрых дождевиков и то, как они, прижавшись друг к другу, смотрели на серое вздымающееся море или бродили по улицам в поисках доступных им по средствам развлечений, пока не наступала половина седьмого и можно было возвращаться на ужин. Ужинали точно в такой же комнате, как эта, и, не привыкшие к обслуживанию, сидели в неловком молчании, терпеливо ожидая хозяйку, которая входила, полная решимости не дать гостям скучать, с тележкой, уставленной тарелками с мясом и двумя видами овощей. Весь отдых Тео злился и скучал. Сейчас ему впервые пришло в голову, как мало радости было в жизни его родителей и как мало он, их единственный ребенок, сделал, чтобы скрасить ее.

Хозяйка подала полный завтрак из бекона, яиц и жареного картофеля. Ей явно очень хотелось посмотреть, как он будет есть, но она понимала, что он предпочел бы позавтракать в одиночестве. Тео ел быстро, собираясь поскорее уйти.

Расплачиваясь с ней, он сказал:

— С вашей стороны было очень великодушно пустить на ночлег одинокого мужчину, да еще без сумки с вещами. Другие могли бы и отказать.

— О нет, я нисколько не удивилась, увидев вас. И не испугалась. Вы стали ответом на мои молитвы.

— Мне так никто никогда прежде не говорил.

— Но это на самом деле так. Вот уже четыре месяца как у меня не было постояльцев. Из-за этого чувствуешь себя ненужной. Нет ничего хуже, чем ощущать себя в старости ненужной. Вот я и молилась, чтобы Бог научил меня, что делать, сказал, стоит ли мне все это продолжать. И Он послал вас. Я думаю так: когда ты попал в беду и столкнулся с проблемами, которые кажутся непреодолимыми, надо просто спросить Его, и Он ответит. У вас такое бывает?

— Нет, — ответил Тео, отсчитывая монеты, — нет, со мной такого не бывает.

Она продолжала, словно и не слышала его:

— Я понимаю, конечно, что в конце концов мне придется сдаться. Городок умирает. Мы не вошли в список населенных пунктов, поэтому те, кто недавно вышел на пенсию, здесь больше не показываются, а молодежь уезжает. Но все будет хорошо. Правитель пообещал, что обо всех позаботятся. Меня, наверное, переселят в маленькую квартирку в Нориче.

«Ее Бог изредка посылает ей ночного постояльца, но именно на Правителя она полагается в самом главном», — подумал Тео и, поддавшись порыву, спросил:

— Вы вчера видели здесь церемонию «успокоительного конца»?

— Церемонию «успокоительного конца»?

— Ту, что состоялась здесь, у пирса.

Хозяйка ответила неожиданно твердо:

— Полагаю, вы ошиблись, мистер Фэрон. Не было никакой церемонии. У нас в Саутуолде ничего подобного не происходит.

Тео почувствовал, что она с нетерпением ждет, чтобы он ушел, и снова поблагодарил ее. Она не назвала ему своего имени, а он не спросил. Его так и подмывало сказать: «Мне было здесь очень уютно. Хорошо бы вернуться и отдохнуть у вас немного». Но он знал, что никогда не вернется, а ее доброта заслуживала большего, нежели случайная ложь.

На следующее утро Тео написал на почтовой открытке одно-единственное слово «да» и, аккуратно и тщательно сложив ее, провел большим пальцем по сгибу. Эти две буквы, казалось, предвещали нечто зловещее, чего он пока не мог предвидеть, словно взятое им обязательство было чем-то большим, нежели обещанный визит к Ксану.

Сразу после десяти он направился по узкой, вымощенной булыжником Пьюси-лейн к музею. Единственный смотритель, как обычно, сидел за деревянным столом напротив двери и дремал. Он был очень стар. На его согнутой правой руке, которой он оперся о столешницу, лежала высоколобая, вся в старческих пятнах, лысая голова с торчащими кое-где седыми волосами. Его левая рука, казалось, высохла и представляла собой набор костей, непрочно связанных вместе перчаткой из пятнистой кожи. Рядом лежала раскрытая книга в мягкой обложке — «Теэтет» [29] «Теэтет» — диалог древнегреческого философа Платона (V–IV вв. до н. э.). Платона. Вероятно, он был ученым, одним из тех, кто бесплатно и добровольно дежурил, чтобы музей не закрыли. Его присутствие, спал он или бодрствовал, было излишним: никто не собирался идти на риск и схлопотать депортацию на остров Мэн из-за нескольких медальонов в экспозиционной витрине, да и кому бы пришло в голову выносить громадную Викторию Самафайскую или крылья Ники Самофракийской?

Тео изучал историю, и тем не менее именно Ксан привел его в музей слепков, войдя туда легкой походкой, в таком же радостном ожидании, в каком ребенок входит в новую, полную игрушек детскую и хвастается своими сокровищами. Но даже здесь, в музее, их вкусы различались. Ксану больше всего нравились строгие и суровые, лишенные эмоций лица раннеклассических мужских статуй. Тео предпочитал нижние залы и их более мягкие, эллинистические линии. С тех пор, как он заметил, ничего не изменилось. Те же слепки, те же статуи, выстроившиеся рядами, словно ненужный хлам отработавшей свое цивилизации, — безрукие торсы с серьезными лицами, надменно сложенными губами и элегантно уложенными локонами над высокими лбами. Безглазые боги исподтишка улыбаются, будто хранят тайну более глубокую, чем та, что скрыта в их ледяных руках и ногах, словно говоря: цивилизации возникают и рушатся, а человек остается.