Фигль-Мигль - Эта страна

Есть, есть такая московская привычка: попрекнуть музей из провинциального городка его нищетой. Саша, со своей стороны, вступился за филькинское краеведение не потому, что так уж его знал и ценил. (Что он там знал? Как мог оценить.) Он рассчитывал, что в Филькине бережно хранят память об удельных князьях, монастырях, татарах, староверах, первых заводах и народных промыслах; здесь есть подлинники художников XIX века, валенки с вышивкой, братские могилы, усадьбы, где родились великие русские писатели. Можно не быть вовлечённым в эту медленную жизнь, не любить и не интересоваться, но всё же отрадно сознавать, что она есть.

– Ничего. Вот заберём из Эрмитажа импрессионистов, будет и на нашей улице праздник.

От негодования Саша даже на ноги поднялся.

– Это наши импрессионисты.

– Меня в школе по-другому учили.

– Американцев тоже в школе учат, что это они Вторую мировую выиграли.

– Действительно. Лучше б их учили думать, что Америка – это империя зла.

– …

– Да не, – сказал Расправа, – на меня не смотри. Я такой москвич, с Воронежской области.

По горькому опыту зная, к чему ведут проволочки, Саша отправился к мэру с утра пораньше, даже таксисту сказал «в мэрию», а не просто «на площадь». Услышав это, пожилой весёлый дядька развеселился совсем уж апоплексически и всю дорогу выкладывал пёстрые сказки про тендера и откаты, мошеннические проделки; угрозы и вымогательства; побои, аварии, мёртвые тела, – начиная со слов «Василий Иванович мужик, конечно, хороший»

и заканчивая кровожадным призывом развесить местную администрацию на фонарях. «Эх, чубайсы-абрамовичи, живульки плотоядные».

– Ничего, скоро по-другому будет, – он подхохотнул. – Сталина-то воскресили. Встанет Иосиф Виссарионович, пойдут скоты в расход.

– Разъясняли ведь, – сказал Саша, нарушая золотое правило: с таксистами не спорят, им дают выговориться. – Сталин на первом месте в списке неподлежащих.

– Это понятно, что в списке. Не дураки небось, сами себе приговор подписывать. А он всё равно воскрес.

– И Василия Ивановича в расход?

– Его первого.

Так туда Саша и вошёл, в логово зверя. В глубине души он надеялся, что его завернут ещё на входе, но охранник («Из Питера? Василий Иванович уважает») списал паспортные данные и кивнул. Пришлось продолжить.

По дороге к приёмной попались ему на глаза бледные испуганные лица и румяные нахальные, те и другие – с въевшимся в кожу вокруг глаз и рта подобострастием; люди в отличных костюмах и без осанки; плечи, явно расправленные спортзалами – и только ими; ни одного прямого взгляда. Сама приёмная стоя ла пустая, прохладная, с полуоткрытой дверью в кабинет, и оттуда неслось утробное завывание:

– Сидоров! Ты нассал в руку, которая тебя кормила, защищала и любовно трепала по яйцам! В мою руку нассал своими шакальими ссаками!

Саша замер и стал ждать, пока злополучный Сидоров отдаст концы здесь же, в кабинете, или по ту сторону телефонной трубки. Вместо того из кабинета вывалился сам хозяин.

– Ну и где эта зараза?

– Не знаю.

Василий Иванович был в натуре Василий Иванович: толстый, краснорожий, громогласный и с усами. Пока Саша развеивал недоразумение, представлялся и излагал свою нужду, лицо его претерпевало… вовсе нет, не мгновенную трансформацию волка в добрую бабушку и не мучительные судороги оборотня… лицо его, явно не изменившись, опало и подобрело, как будто волк бабушку всё-таки сожрал, но после этого почувствовал себя не только сытым, но и самой бабушкой, в каком-то трансцендентном плане.

– Проходи, мой сладкий сахар. Присядем… Помозгуем… Как не помочь… Из культурной столицы человек к Василию Ивановичу едет, а Василий Иванович, значит, не поможет? Я своему быдлу всегда говорю: учись, устремления имей, – а толку? Всех устремлений, как бы въехать в рай на чужом предмете. Не желают работать вообще никто! Чтобы там культура какая, интересы духовные – хер тебе! И не работают при этом, саботажники! Ну не делаешь ни хера, так хоть думай о судьбах родины! Нет, блядь, ихние судьбы – как бы прибылей не лишиться и жопой при этом не шевелить. Быдло путлявое, дешёвки. Одни дешёвки вокруг! Задыхаюсь я от них… в печенях у меня от них… нехорошо… Ты мне как глоток воздуха. С Питера профессор. С настоящими вопросами.

Направляемый, словно здесь можно было упасть или заблудиться, Саша вступил в кабинет. Культурная столица, степеня научные.

Усевшись и излагая свой (настоящий) вопрос по второму кругу, уже в подробностях, Саша взбодрился: да наконец, он же и презентирует людей, которые хотят работать.

– Они многого не просят, но ведь должна быть какая-то программа интеграции? В вуз нельзя, в школу нельзя… диплом восстановить невозможно.

– Погоди, не волнуйся. Воскрешённые – это федеральная программа.

– Я понимаю, что федеральная. Разве местным органам власти не дали полномочия?

– Мы от себя – что можем. Расселили… все на учёте… Паспорта… поликлиники… Пособие маленькое, я согласен… Но и цены не московские. – Василий Иванович заговорил деловито, как демонстрирующий огород хозяин: здесь огурцы, парничок, там компост привезли; вот жена затеяла альпийскую горку.

– Я о другом говорю. Речь о работе, а не о пособии. Учёные, экономисты, люди с административным опытом… Они не денег хотят, а места в жизни.

Василий Иванович засмеялся, с тихими раскатцами и вдруг как-то недобро. Саша понял, что про административный опыт сказал зря.

– А место в жизни – это что такое, по-твоему?

Место в жизни – это такое место, к которому всё прилагается: работа, деньги, семья, самооценка. И не важно, что деньги и статус в представлении Василия Ивановича являются особым случаем денег и статуса: каждый человек, появившись на свет, со временем хоть что-то, да получает, и прежде всего – легитимность. Если захочет, поедет в города побольше отвоёвывать место получше. А не захочет, так есть пословица: где родился, там и пригодился.

– Вы их боитесь?

– Я только своей совести боюсь и Бога. А вот ты скажи честно Василию Ивановичу, зачем тебе это?

«Что угодно можно сказать и не подавиться».

– Случайно всё вышло, заинтересовался. У них никого нет. – Сказал и впервые со всей отчётливостью вообразил это страшное одиночество: где жена? где дети? давно состарились, легли в могилы; страны и той нет – чужая, оскотинившаяся. – Какой-то апартеид получается.

– Это когда негров в ЮАР трамбовали? – припомнил мэр политинформации своей школьной поры. – Ну ты загнул.

– Апартеид – это политика сегрегации. Никого не трамбуют. Разным – ну, в случае с ЮАР расам – запрещено смешиваться: работать, жить, учиться, жениться, в ресторан – всё порознь.