Фигль-Мигль - Эта страна

– РЖД? Но вы-то тут при чём?

– Под руку подвернулся.

– …Ладно… как хотите… А я рад, что возвращаюсь, хватит с меня этой многообещающей грязи. Зачем ездил? Кого спасал? Сидел бы сейчас на терраске, ел рогалики с кунжутом.

– А с этими булочками что не так?

Биркин шутовски развёл руками.

– По этим булочкам сразу видно, что ничего здесь не происходит.

– То есть как это не происходит?

– Ой, я вас умоляю. Тракторист банщику под забором накостылял.

Тракторист? банщику? Почти с ужасом Саша понял, что Биркин, который только что увлечённо болтал про потенциал провинциальной жизни, не удосужился узнать местные новости; для Биркина и его друзей новостей в России вообще нет, пока те не попадут в московские блоги. Зато в Сашиной выдумке он не усомнился и с лёту её проанализировал. Дети в таких случаях незамысловато говорят: «Давай дружить». Взрослые припоминают, что у них есть ненужного для обмена.

– Знаете что, я вам оставлю свои местные контакты. Так и не успел ни с кем встретиться – одно, другое. Устаёшь от публичности.

– Понимаю.

– Ну вот… Журналисты местные, музейщики… Вот этот – краевед… А этот как затесался?.. Славные люди, с поправкой на уездность. Поговорите с ними. Вдруг пригодятся.

«Не могу. Не хочу. Не буду».

– Хорошо.

Саша не станет этим интересоваться – а поинтересуйся он, так обнаружил бы, что большинство русских художников, в его сознании безвыездно приписанных к Петербургской академии художеств, родились не прямо перед сфинксами: Верещагин – в Череповце, Шишкин – в Елабуге, Петров-Водкин – в Хвалынске, Кустодиев – в Астрахани, Нестеров – в Уфе, Врубель – в Омске, Перов – в Тобольске, Суриков – в Красноярске. Иван Николаевич Крамской вот родился в Острогожске. (Нотабене. Острогожск Воронежской области – город с 1765 года, основан в 1652-м как острог и военная крепость, население на данный момент – 33 029 человек. Имеются краеведческий музей, дом-музей И. Н. Крамского и картинная галерея имени Крамского.)

Многим будет неприятно это узнать, но огромное количество провинциальных музеев имеют датой основания 1918, 1919 и последующие годы. В основу их собраний легли коллекции и архивы из дворянских усадеб, материалы императорской Археологической комиссии, фонды фотографий. Сами усадьбы, да, сгорели – некоторые ещё в 1905 году, если на то пошло, и депутат Первой Государственной Думы кадет М. Я. Герценштейн публично называл это «иллюминациями».

Филькинскому краеведческому музею повезло трижды: в Гражданскую, когда власти сменяли друг друга слишком быстро, чтобы успеть заинтересоваться двадцатитысячной коллекцией фотографа Рутлева и парой предположительно петровских кресел; в Великую Отечественную, когда немцы не дошли до города каких-то пятьдесят километров; и в 1993-м, когда директор музея, тоже Рутлев, осмот рел с фонариком своё хозяйство, сделал подсчёты и вынес хлеб-соль молодой российской демократии.

Музей остался на плаву.

Фонды и счета за ЖКХ приведены в порядок, а здание музея регулярно латают – вот и сейчас на светло-красном кирпичном фасаде со множеством завитушек приветно горит новенькая жесть водопроводных труб. (Здание музея: двухэтажный длинный особняк выстроен по указаниям просвещённого купца в русском стиле – была такая разновидность модерна, – и это модерн с сильным уездным акцентом. А русский стиль всеотзывчивость архитектора уплотнила и чем-то мавританским в узорах кирпичных полуколонн, и чем-то слабо готическим в узких окнах эркеров, и даже – чего только не бывает – предтечей конструктивизма глядят дворовые флигельки.)

Стоит музей на небольшой площади, в которую упирается всё та же центральная улица; полковнику Татеву от AMOR FATI идти здесь два шага – он их и делает. Небольшая площадь в народе так и называется, Малая, в противоположность Соборной. Те четыре или пять переименований, приключившиеся на протяжении ста лет, филькинский обыватель не потрудился запомнить: пл. Троцкого, Калинина, Брежнева или Сахарова – народу один чёрт. Кое-кто, правда, говорит о Малой площади Музейная, а сами работники музея свою площадь называют просто площадью – но понятно, что это разговоры специалистов промеж собой, ведь, в конце концов, и служилый люд, обосновавшийся вокруг Соборной площади, от мэра до Марьи Петровны, точно так же о своей большой площади говорит «площадь», не уточняя, какая именно, ещё/опять Соборная или ещё/опять Ленина. «Ты куда? – На площадь выйду. – Тогда возьми у Ани булочек». И достойно примечания, что давным-давно не Аня сидит в киоске со свежей выпечкой, и сам киоск принадлежит заезжему татарину.

Так вот, Малая и Музейная.

Это скромная площадь. (Скромная; и не заслуживает эпитета «убогая».) Здесь нет ни скверика, ни памятника, а пустое место занимает стихийная парковка. Раньше, наверное, стояли извозчики или подводы с дровами-сеном. Полковник лишнего взгляда не бросил: оценил, и сразу в дверь.

В директорский кабинет он пошёл через экспозицию: возможно, не без цели мстительно отыскать палку-копалку. Но в залах на его пути размещалась фотовыставка.

В основном это были групповые фотографии: железнодорожное депо и его служащие, художественная выставка и её участники; заводские рабочие, награждённые серебряными цепочками за выполнение военного заказа; пожарная дружина (тридцать четыре человека в разнофасонных касках и один, надменный, в фуражке); крестьяне; земские школы и училища; демонстрации; церкви и монастыри, первые автомобили; голод, война, смерть Ленина; крестьяне, солдаты, гимназистки, физкультурники, пионеры, автомобили, противогазы, избы-читальни, стрельбища, пионеры, ещё раз крестьяне. Только крестьяне не изменились: дублёные лица и руки, как комья земли.

– Ну привет, Сидоров.

Директор музея дёрнулся, встал и тут же рухнул обратно в кресло. (Директор музея: крупный и – призажмурившись – можно даже сказать, что вальяжный. Что-то не то сквозит прорехами у этой вальяжности в подкладке, как будто когда-то давно человека били ногами, и он поднялся, подлечился, но не забыл. Служебный кабинет обставлен мебелью и вещичками из запасников… да, любопытные такие собраны мебель и вещи. В углу стоит резной книжный шкаф, стоит высокое узкое кресло с резной спинкой и на круглом столике подле кресла – бронзовый восточный божок, ужасный, с рогами, с зубами, с хвостом и острой пикой в когтистой лапище, а на стене над ним мы видим фотографию в рамке, и если подойти и приглядеться – Господи ты Боже! – на фотографии запечатлён этот самый угол, край этого шкафа, это кресло, и в кресле сидит тоненькая молодая женщина в белом платье, а божок – этот, этот самый! – присмиревшим псом примостился у неё в ногах. И взгляд, взгляд, задумчивый, печальный; человек, которого били ногами, в одном пространстве с таким взглядом неуместен, извините; то есть если бы отрубили ему, например, голову или даже расстреляли – это ничего, пустяки в данном контексте: взять этак элегантно головушку под мышку, пулевые отверстия платочками – с монограммой – заткнуть – и пожалуйста, сиди и, если сможешь, беседуй, женщины в белых платьях к такому готовы, но ногами… ногами… Подытожить: директор музея крупный, напоказ вальяжный и всему остальному, что есть в его директорском кабинете, не под стать.)