Фигль-Мигль - Эта страна

Вернулся Биркин, целый и невредимый. Саша едва на него взглянул, как тут же спросил, что случилось.

Ответ звучит истерически.

– Да что же им надо? Всё же пообещали! Договорились! На уступки пошли! Это какая-то провокация!

– Да?

– Да! Да! Только что.

Вбежала секретарша – с бутылочкой минеральной воды, стаканом и пальто.

– Хотите быть полезным? Тогда поезжайте, поговорите с ними. Неофициально.

– С радостью. Но о чём?

– Совершён теракт, – убито сказал Биркин. – Взрыв в государственном учреждении. По всей вероятности, есть жертвы. Я сейчас еду туда.

– Но… почему такая уверенность, что это именно они?

– Потому что один из исполнителей лежит там в виде трупа. С документами в кармане. С набором улик в руках. Потом, Александр Михайлович. Всё потом.

– Даже неудобно спрашивать, – говорит толстый майор из УФСБ, – но ты у нас что, поселиться решил?

– Подумываю, – говорит полковник Татев, – подумываю. Грибы, рыбалка… Люди хорошие. Вы провокаций на четвёртое-седьмое ждёте?

– Провокаций? От кого?

– …

– Если ты сюда приехал за провокациями, – «или с ними», добавляет майор мысленно, – так дела не делаются. И есть у меня на этот случай и своё начальство, и от начальства предписания. А на тебя бумага если пришла, так уже где-то потерялась. Мы люди простые… сам говоришь, хорошие. Но не до потери субординации… товарищ полковник. Ты же Климова приехал валить, верно? Вот и вали.

– Одно другому не мешает.

– Ну а как там эти, троцкисты-анархисты? Контакты у вас с ними есть?

– Присматриваем.

– И что?

– И ничего. Детский сад, штаны на лямках. Даже труп организовать не смогли.

– Или не захотели.

– Или не захотели.

– Если это они.

– Если это они. Чёрт бы их… Как будто без этого мало… цивилизационных проблем.

В спрятанном от посторонних глаз кабинетике на двух стенах, напротив друг друга, висят портрет Дзержинского и икона с Георгием Победоносцем. (Огненно-красный фон, сияющая белизна коня, золото доспехов. У придавленного конским копытом змея растерянные глаза. А какие глаза у Феликса, пепелящего икону с противоположной стены?) Полковник Татев смотрит не видя, как на самую привычную вещь.

– Всё здесь было в жёстком симбиозе.

– …

– Живи. Дыши. Встроился – и порядок. Хоть на роль городского сумасшедшего – но встроиться надо. Никто не один. Никто не в безвоздушном пространстве. На Соборной поперхнулся – в «Шанхае» по спине постучат. И от этих, Татев, ждали, что они впишутся, когда в сознание придут. Долбануло людей, кто спорит. Людям дали отдышаться. И какого чёрта они теперь —

Раздаётся звук взрыва, дребезжат стёкла. Айфон выпрыгивает из руки майора и забивается под стол.

– Я не понял, – говорит майор. – Граната?!

– Ага, – говорит полковник Татев. – Вписались.

– Сам видишь, – говорит майор из горотдела Расправе, – расклад у нас поменялся. По-ме-нял-ся раскладец… Столько лет под Василием Ивановичем… а теперь… Мужики прям растерялись. А мутили-то, планы строили… Не знаю, как сказать. Словно ты на берегу речки не трупа врага дождался, а своего собственного. Типа плывёт враг, а приглядеться – вроде он, а вроде как с твоей мордой. Какая-то, бля, философия.

Этого майора можно принять за брата-близнеца майора из УФСБ – габариты, осанка, хитрые глазки, – не отличишь, кто белая кость, а кто не белая. Вместе они не пьют, на рыбалку не ездят – ну и достаточно.

– Расклады меняются, игра всё та же, – говорит Расправа. – А новый что?

– С новым пока непонятно.

– Значит, Сове всё отходит?

– Ну-у… если удержит. Нет, вряд ли.

Разговаривают они, сидя за столом какого-то неопознаваемого заведения: смутный интерьер и сумерки. Это может быть та пивная у Центрального парка, которую облюбовали полковник Татев и Зоркий. Это может быть тот мрачный ресторан или бар, где Расправа встречается с Совой.

Майор пьёт пиво, Расправа – минеральную воду. Из соседнего зала доносится неохотно агрессивный перестук шаров.

– Плохо играет. И со злобой.

– Ты же спиной сидишь.

– Так всё слышно.

– …

– Да не, я добрый.

– В свете новых раскладов, – говорит майор, – полномочия твои… ну, они уже малость не такие… генеральские.

– Ну.

– А без генеральских полномочий… всё будет зависеть… от отношений.

– …

– Я как-то помогу от себя… если край. Лично от себя. Ты мне шаг навстречу… Я тебе шаг навстречу…

– Говори.

– Да насчёт полковника этого, к которому ты прибился. Он говорит, что из собственной безопасности?

(Вот прямо сейчас Вацлав взбегает по лестнице общежития и, налетев на профессора Посошкова, хочет проскочить, но тот крепко удерживает его за плечо и что-то кричит. Человек в сером не остаётся в долгу: он вырывается и отвечает ядовито и гневно.)

– Да, говорит.

– А может, он из службы «М», а не собственной безопасности?

– А вы здесь уже наработали на полковника из службы «М»?

– Думал, что нет, – хмуро говорит майор, – а теперь уже не знаю. Может, и вообще не в нас дело, может, им всё равно – мы, другие… определили себе стратегический узел и шпарят. Хотелось бы, ты понимаешь, понять. Хотя бы в таких параметрах.

Да? – Он отвечает на телефонный звонок. – Да. Что стряслось? Что-о-о?!

(Вот прямо сейчас Саша ещё только входит в приёмную мэра, и с полчаса пройдёт, пока Биркину доложат новости – и не один месяц пройдёт, а возможно и год, пока наступит – если наступит – такой день, когда Филькин признает в Игоре Львовиче человека, которому нужно докладывать первому.)

– Началось, – говорит майор.

– Это не началось. Это продолжается.

Сперва кажется, что началось с того, что члены ЦК ПСР переложили ответственность за Азефа с себя на Боевую организацию, а потом видишь, что началось, как и положено, с самого начала: как БО образовалась, так и началось. На «революционных кавалергардах» оттоптались все и за всё: высокомерие, «моральный откол от главной части партии», дух исключительности и «душок обособленности», игру в ницшеанство и даже богоискательство (особенно после того, как Савинков «взорвал свой имидж этическими поисками»).

К 1910 году ЦК выставляет БО как еретическую организацию, приносящую в стройные партийные ряды только раскол и смуту, а рядовые массовики не могут простить им ауры нескрываемого превосходства и трагедии. Одиночество террористов дошло до последнего предела, и их война с правительством превратилась в их личное дело, отмеченное больше провалами, нежели успехами.

Все успехи остались в эпохе Азефа.

Ни одно из предъявленных обвинений нельзя назвать клеветой. Высокомерные, неподконтрольные, оторванные от всего на свете? увы, вот именно такие. Прибавить сюда искреннее непонимание узкопартийных дрязг. Прибавить издержки нелегальной жизни. Прибавить и подчеркнуть несопоставимость рисков: люди, которым в худшем случае грозили несколько месяцев ареста и последующая ссылка, требовали всех знаков уважения от людей, в лучшем случае пойдущих на каторгу.