Мария Семенова - Лебединая Дорога (сборник)

– Ох ты, – разобрал Видга, – а косточки-то светятся.

Тут до него дошло, что он стоял как есть в шапке, в меховой куртке и в сапогах, и под ногами на чистом полу уже растекалась талая лужица. Он отодвинулся обратно к двери, расстегнул пояс. Лют взял у него одежду и куда-то унёс.

Больше всего хотелось лечь в пушистую овчину рядом со Скегги и ни о чём не думать. Голова гудела и кружилась, как будто он и впрямь выпил не в меру хмельного пива… Видга опустился на лавку, прислонился к стене и закрыл глаза.

– Есть будешь? – спросил его Лют. – Садись, горячее.

Он держался сурово и хмуро.

– Не хочу, – сказал Видга. И сразу почувствовал мучительный голод. Мудрая Долгождана, не слушая, уже снимала с печки разогретый горшок.

– Иди ешь! – позвала она Видгу. – Остынет!

Он поднялся на ноги… ноги ощутимо подрагивали. Сел к столу и с удивлением обнаружил, что в избе, кроме Люта и его матери, обитало ещё двое. Мальчишка помладше Скегги и старый старик… Видга с первого взгляда распознал в них не родичей и не слуг. Просто гостей, которых, как и его самого, когда-то подбросила к этому очагу бездомная бродяжья судьба… да так здесь и оставила – милостью доброго хозяина и хозяйки. Деда он видел впервые и мог бы в этом поклясться, но зато внучек был ему определенно знаком. Уж не его ли он, Видга, таскал, схвативши в охапку, на том острове посередине реки Рось? Его, его – ишь, смотрит, сейчас цапнет за палец… Видга подумал, что не проведёт в этом доме ни одного лишнего дня.

Но сама собой возникла перед ним жаркая миска с румяной рассыпчатой кашей, а стол здесь, как во всех гардских домах, был высокий, колени проходили под него свободно. Так и дохнуло в лицо, так и умыло горячим, домашним, вкусным духом, от которого запылали обожжённые морозом скулы и вновь неодолимо потянуло на лавку… носом к стене… и не думать, ни о чём не думать, начисто вырвать из памяти всё бывшее в эту ночь.

А ещё – потянуло подхватить эту миску и залепить кашей о стену, выскочить вон и бежать, бежать без оглядки, покуда вновь не появятся волки или не догонит где-нибудь под деревом тяжко ступающий холод… У него ведь не было больше уютного тёплого дома… и матери… и не было никогда…

И как знать, что сделал бы Видга, да отвлекся: подошла Долгождана, поставила деревянную плошку, в которой горкой лежали крепенькие, один к одному, солёные грибки. Лют немедля запустил в плошку руку и захрустел ядрёной шляпкой:

– Что смотришь, бери… мамка делала, других таких нету!

Дед Вышко, степенно работавший ложкой, и стремительно уписывавший кашу внучок тоже потянулись к грибам. Если бы не это, Видга наверняка подумал бы – хотят отравить. Сколько этой гадости он сбил ногами в Торсфиорде и здесь, потому что ели это одни только тролли… да ещё Ас-стейнн-ки…

Видга положил в рот скользкий сизоватый грибок и долго жевал. Какая разница, отрава это или нет.

За его спиной приподнялся Скегги. Испуганно отстранился от Долгожданы, вливавшей ему в рот горячее питьё. И вскрикнул:

– Ты кто? Видга хёвдинг… не уходи без меня… я не хочу…

Видга рванулся к нему из-за стола. Почувствовав его рядом с собой, Скегги, казалось, немного успокоился и принялся послушно глотать. Но потом неожиданно вновь оттолкнул кружку и сел. Маленький, тощий, тщедушный… Что было мочи вцепился он в руку Видги и твёрдо произнёс:

– Халльгрим Виглафссон! Ты, наверное, велишь меня казнить, но всё-таки я скажу!

Нездоровым, горячечным пламенем горели его глаза. И никакая сила не убедила бы его, что Халльгрим был далеко.

Он сказал:

Выговорив всё это на едином дыхании, юный песнотворец без сил рухнул на ложе и тут же уснул, продолжая сжимать руку Видги в своей. Лют подошёл, неся Видге кашу, чтобы тот мог есть, не беспокоя больного.

– О чём это он? – спросил Лют тихо.

Прежде чем ответить, Видга на краткое время прикрыл веками глаза… И разлился перед ним тихий закат, и встрепенулись в тумане белые крылья, и вошёл в уши далёкий тоскующий плач…

Летит, летит над морем одинокая птица, и не у кого спросить, где же берег…

– Чайки плачут по нам над берегом Торсфиорда, – сказал Видга.

Домостройничал в семействе Лют. Всё слушалось его в избе, поднятой, между прочим, его же собственными руками, без сторонней подмоги. Сам выбирал подходящее место, сам клал посередине того места деревянный кружок, испрашивая знамения у Богов. А как забрались под деревяшку муравьи, сам прирезал петуха, сам зарыл в основание дома лошадиный череп. Да и пошёл таскать из лесу загодя приготовленные брёвна, кладя венец за венцом… То-то забот прибавилось тогда Долгождане: не надселось бы на непосильной работе единственное чадо! С неё с одной, с деда да с мальца – какая помощь? Только что надрать на болоте сухого белого мха да проконопатить им стены.

Но Лют без особенных бед насадил на кровлю охлупень. А там понемногу и вселились: на первую ночь заперли в избе курицу с петухом. И когда наутро те встретили их невредимыми, перенесли в новый дом прежнего домового, заманив его в стоптанный лапоть… И разожгли первый огонь от угольев, взятых в старом жилье.

Немало подивился сам князь Чурила Мстиславич, когда ехал однажды лесом и завернул проведать. Игрушечкой стояла новенькая изба, украшенная резными причелинами, творениями деда Вышки. И на тёплой земляной крыше, диво, уже покачивали головками цветы.

– Сам? – только и спросил Чурила. Ибо даже к нему гордый Лют за подмогой не обращался…

Впрочем, жиреть его дому было особенно не с чего. Видга это понял сразу. И на другой же день вытряс перед Лютом свой кошель:

– Просто так жить не стану, дело делать хочу.

Лют тогда подумал, подумал, да и пошёл сватать его к Чуриле Мстиславичу в молодшую дружину… Вернулся довольный: князь не отказал, велел только повременить. Крепко подозревал Видга, что Торлейв конунг советовался с его отцом. Но спрашивать не стал.

Никто ещё не переспорил судьбы.

И опоясал его князь новым мечом, дал копьё, длинный гардский щит и даже коня. Со своим клеймом, со знаками на сбруе: памятуй. И береги…