Генри Олди - Иди куда хочешь

Карна не выдержал и расхохотался.

— Это ты что-то путаешь, друг-Бешеный. Не помирают, а совсем наоборот. Если, конечно, у бабы ума не достанет остеречься…

— Помирают, — стоял на своем Бешеный, морща нос, похожий на клубень растения гандуша.

— Ну, кто, кто помер? Назови хоть одного!

Бешеный презрительно цыкнул слюной на растерзанный дерн: дескать, нам это раз плюнуть!

— У дедушки Грозного сводный брат помер. Тыщу лет назад. Вот. Женили его, бедолагу, сразу на двоих, он годков семь промучился и концы отдал. Понял, Ушастик?

Карна скосился на Бойца. Тот уныло кивнул: правда, мол. Тебе хорошо, тебя родословную зубрить не заставляют… а мы-то весь гранит насквозь прогрызли, до самого Бхараты-Колесовращателя!

«Две жены? — попытался представить себе Карна. — У папы одна… и, наверное, правильно, что одна. Две просто бабы и две жены, если законные, — да, прав Бешеный, это большая разница!»

— И дядя наш от того же самого помер, — вдруг насупился Боец, испуганно глядя на брата. — Вчера, на закате. Сегодня жечь будут.

— Что, тоже от баб?

Карна удивился. Разумеется, он (как и весь Хастинапур сверху донизу) уже знал о внезапной кончине Панду-Альбиноса, отца пятерки братьев-Пандавов, заклятых врагов сутиного сына. Но причина смерти молодого и полного сил раджи была ему неизвестна.

— Угу. — Взгляд Бойца совсем потух. — Прямо на тете Мадре и нашли. Мертвого. Тетка чувств лишилась, пластом лежала под трупом… бедная. Я сам слышал, как наставники друг дружке рассказывали…

Карна озабоченно прислушался к собственным ощущениям. Да нет, все в порядке. Живее всех живых. Все-таки это от жен помирают. Вон у Альбиноса, сферы ему небесные, тоже две супруги было. Как у этого ихнего… двоюродного сводного дедушки.

А холостым все как с фламинго вода.

Или, может, это вообще только царям грозит?

Грустные размышления прервал слуга: пухленький скопец-крючконосик, завернутый в бхутову уйму тканей всех цветов радуги.

— Высокородных царевичей призывают для подготовки к участию в погребальном обряде! — загнусавил попугай, нетерпеливо топчась на месте. — Высокородных царевичей… призывают…

Высокородные царевичи обреченно развели руками. Втайне они завидовали Карне, которого никто и не собирался призывать для участия. Более того, лишь юродивому втемяшилось бы в голову звать сутиного сына постоять у царского костра! Небось при виде такого святотатства сам покойный Альбинос восстал бы из мертвых!

И теперь блудливый Ушастик вполне может пойти к своим замечательным бабам, а горемычные Боец с Бешеным… Умывать их станут, уши чистить, диадем гору нацепят!

Скучища!

Нет, сыновья Слепца не были бесчувственными идолами.

Просто смерть человека, пусть даже родного дяди, к которому ты был в лучшем случае безразличен, воспринимается двенадцатилетними мальчуганами по— своему.

Жестокость?

Ничего подобного, просто жизнь отторгает смерть и иначе не умеет.

…Карна смотрел им вслед и думал, что умереть на собственной жене — не такая уж плохая смерть. Пожалуй, даже хорошая. Мужская смерть. Он и сам бы не прочь… лет эдак в сто пятьдесят. И после выполнения супружеских обязанностей.

Но охоту идти по бабам отшибло начисто. Конечно, пропадал совершенно роскошный день — в связи с тризной по Альбиносу все занятия были отменены. А, пропадай, не жалко! Карна плохо понимал, что держит его на территории дворца, где он никому не нужен (во всяком случае, сегодня), просто настроение вконец испортилось, на душе скребли хорьки, и вообще…

Сутин сын поймал себя на странной мысли.

Он думал о крыше павильона для малых собраний.

О крыше, с которой вполне можно наблюдать за погребальным костром, оставаясь незамеченным.

Лежать ничком на раскаленной за день крыше, подставив голую спину уходящему солнцу, было приятно. Скажи кто тебе, что только сумасброд Ушастик мог испытывать удовольствие от пребывания на этой сковородке, — ты сильно удивился бы. Жарко? Вот еще глупости! А одежду, чтоб потом не воняла, и скинуть недолго. Ты никогда не задумывался над своей противоестественной тягой к жаре. В полдень, в самое пекло, когда все прячутся в тень и утирают пот, ты обычно бежал к ближайшей речке или водоему. О нет, отнюдь не за прохладой! Зайдя в воду до колен, ты застывал истуканом со сложенными перед грудью ладонями и…

Тихо пульсировали серьги, намертво влитые в плоть, тысячью струн звенел горячий воздух, татуировка мало-помалу вспухала на теле, словно жилы на напрягшейся руке, и Жар струился в ней, омывая тебя силой.

Горы своротить — раз плюнуть!

Но бежать на поиски гор казалось глупым, да и сила была не той щенячьей породы, что требует сиюминутного подтверждения.

Слова обычно приходили сами. Ты понятия не имел, что доподлинно цитируешь гимны, посвященные огненному Вивасвяту, небесному Савитару-Спасителю, Лучистому Сурье! Святым Ведам сутиного сына не учили. Полагали излишней роскошью. Сам же ты искренне верил, что просто поешь от восторга, не очень-то вдумываясь в смысл собственной песни. В эти минуты ты чувствовал себя солнцем, раздающим благо без предвзятости и выбора, дарителем света, источником тепла… А слова… что слова? Пришли ниоткуда и уйдут в никуда.

Однажды, в очередной полдень, мелкий воришка утащил твои новенькие сандалии, оставленные на берегу. Тебе не составило бы труда догнать воришку и надавать проходимцу тумаков, но такой абсолютно здравый поступок внезапно показался чуть ли не святотатством.

Бедняге нужны сандалии? Пусть берет, босяк. Мама будет ругаться? Отец откажется покупать новые (не из скупости, а из строгости)? Пожалуйста. Все под одним солнцем ходим: и я, и мама, и воришка, и Гангея Грозный.

Хотите мою жизнь, люди?

Просите — отдам.

Потом полдень заканчивался, ты приходил в себя и спешил обратно. По возвращении наставники косились на тебя, хмыкали и пожимали плечами. А измученные зноем раджата вполголоса дразнились «быдлом».

…На душистой поленнице из цельных стволов ямала, перевитых сухими лианами, возвышалась колесница. Под белым стягом Лунной династии. Под белым царским зонтом. Застеленная шкурами белых гарн. С золочеными поручнями и бортиками.

А на колеснице восседал труп в красном.

Карна до рези под веками всматривался в покойного Альбиноса, сам себе

удивляясь, зачем он это делает, но черт лица разглядеть не смог. Красный куль, и все. «Мертвый — не человек, — вдруг подумалось Ушастику. — Не ВЕСЬ человек. Мертвый — это действительно куль, брошенный за ненадобностью. Только одни сбрасывают ношу по собственной воле, выбрав час и место, а другие тянут, коптят небо, латают прорехи… глупцы».