Генри Олди - Иди куда хочешь

Мысль была странной.

От нее тянуло полднем и зудом в татуировке.

Вокруг поленницы гуськом бродили брахманы, шепча заупокойные мантры и плеща на дрова топленым маслом. Потом один из них взобрался наверх и стал умащать покойника кокосовым молоком, смешанным с черным алоэ и соком лотоса, а также покрыл ладони раджи шафрановой мазью. Следить за жрецами было неинтересно, и Карна стал разглядывать собравшихся.

Вон друг-Боец, рядом со слепым отцом. Одеяния цвета парного молока, гирлянды до пупа, а сам Боец хмур. Насупился, губу закусил. В землю смотрит. То ли дядю жалко, то ли стоять скучно. Чуть позади Бешеный топчется. Вот этому непоседе наверняка скучно. До одури. Того и гляди что-нибудь выкинет. А дальше вс немереная толпа остальных чад Слепца колышется тучей.

Ждут.

Вон враги-Пандавы, свежеиспеченные сироты. Под желтыми зонтами. Младшие близняшки ревут беззвучно, всхлипывают, утирают глаза ладошками, троица старших держится. Хорошо держится, по-мужски. Жалко их. Честное слово, жалко. А ну как у меня папа умер бы, не приведи Яма-Князь?! Ишь, только подумал, а сердце уже ледяным шилом насквозь. Не люблю я вас, парни, да разве ж в этом сейчас дело?!

Люблю, не люблю… глупости.

Вон сам Гангея Грозный с советниками-наставниками. Седой чуб по ветру плещет. Серьга с рубином в ухе. Громадина старик, такой нас всех переживет. Да и переживает помаленьку. Братья мрут, племяши мрут как мухи, а ему хоть бы хны. Сажает на трон одного за другим, теперь вот Слепцом на престоле закрылся, будто щитом в бою, — и правит. Вся Великая Бхарата на него чуть не молится. Еще бы: сын Ганги, победитель Рамы-с-Топором, без малого Чакравартин всея земли… Ну его.

Пусть стоит.

Возле Грозного — Наставник Дрона. Брахман-из-Ларца. Нахохлился, желваки на скулах катает, губами жует. Вот уж кого не люблю. Дай ему волю, давным— давно погнал бы меня в три шеи. Зазорно ему сутиного сына воинскому делу учить. А учит. И честно учит. Ничего не скрывает, сколько раджатам, столько и мне. Я б так в жизни не смог: хотеть прогнать и учить. Нет, не смог бы. Уважаю.

Шиш я от тебя сбегу, хитрый Дрона!.. Учи. Всему учи. Без остаточка.

Ага, а вон и бабы… в смысле, женщины. Жены трупа. Царицы Кунти и Мадра. Одна стройная, хрупкая, по сей день юной ашокой тянется, вторая в соку. Пухлая. Нравится. Недаром имя Мадра на благородном значит «Радость». Радость и есть. На такой и помереть за счастье. Грех так о вдовах, тем паче о царских вдовах, а все равно — нравится. Кобель я, правы наставники. Это небось поверх нее Альбиноса-покойника и сыскали. А стройная Кунти на Мадру-Радость зверюгой косится. Вот-вот сожрет и косточки выплюнет. Нет, две жены все же многовато. Надо одну… а остальных — по обычаю гандхарвов. По любви — и концы в воду.

Взгляд упрямо не желал скользить дальше. Крючком зацепился за вдовых цариц. Вон из-за плеча старшей, Кунти-худышки, мама выглядывает. Приблизила маму царица. В покои взяла. Сопровождать всюду велит. Платит щедро, одаривает сверх меры. Это хорошо. И папа говорит, что хорошо. Зато мама жалуется: взбалмошна царица. Начнет выспрашивать у доверенной служанки о ее семейном житье-бытье, словно невзначай переведет разговор на сына, на Карну то есть, а потом злится. Кричит без причины. Дерется иногда. Небольно: шпилькой ткнет слегонца или там ущипнет. После остынет, устыдится и браслет сунет. Мама и простит. А я бы не простил. Я бы сам — шпилькой. Особенно когда царица Кунти меня к себе зовет.

Полюбился я ей, что ли? Усадит в покоях, маму рядом поставит, чтоб никто дурного и в мыслях не держал, вкусненьким кормит. Говорит: если обижают, мне жалуйся! Что я, перуном трахнутый, ей же на ее собственных сыновей жаловаться! Молчу, жую, а она мне о всяких пустяках… и все по голове погладить норовит.

Мама просила папе не рассказывать.

Это правильно. Кому не известно, как через таких вот цариц наш брат страдает? Откажешь ей, тебя же клеветой и обольет.

Оскопят потом или вовсе на кол посадят.

Ладно, стерплю… ради мамы.

Карна с усилием мотнул головой, заставляя себя смотреть в другую сторону. И обнаружил, что голые по пояс факельщики уже бегают вдоль поленницы, тыча живым огнем в смолистую ямалу. Вспыхнули лианы, язычки пламени засновали меж стволами, превращаясь в ослепительно гнедых жеребцов, самовольно впрягаясь в последнюю колесницу Альбиноса. Ветер рванул рыжие гривы, упряжка заржала, вздыбилась — и понесла алоглазого царя на юг, в царство Петлерукого Ямы.

Рукотворное чистилище разверзлось перед взором собравшихся. Медовоокий Агни вылизывал все прегрешения раджи, очищая душу добела, суля в грядущем жизнь новую, прекрасную, истинно райскую, где молочные реки в кисельных берегах текут под небом в алмазах…

Карна зажмурился.

Вот она, смерть.

Настоящая.

Чей жар не в пример горячей полуденного солнца.

Воображение вдруг нарисовало небывалую картину: пламя срывается с привязи, хлещет плетьми во все стороны, и все люди окрашиваются алым. Корчатся в огненной пасти. Друг дружку рвут, словно лишний миг жизни вырвать пытаются. Гангея Грозный вцепился в сирот-Пандавов, Наставник Дрона зубами грызет вдовых цариц, Боец с Бешеным душат раджат-заложников.

А вот и он, Карна. Убивает. Всех, кто попадется под руку. Всех. Убивает. И пламя хохочет, заставляя серьги в ушах исходить надрывным стоном.

Страшно.

Впервые в жизни.

Оглохнуть бы, ослепнуть!.. Ан нет, мара лишь ширится и голосит кто-то вдалеке гласом громким, захлебывается отчаянием:

Здесь отцы, наставники наши, Сыновья здесь стоят и деды, Дядья, внуки, шурины, свекры, Друг на друга восставшие в гневе.

Что за грех великий, о горе, Совершить вознамерились все мы!

Ведь родных мы убить готовы, Домогаясь услад и царства…

А пасть скалится дикой ухмылкой, дышит в лицо жутким смрадом-ароматом горящего сандала пополам с горелой требухой, и летят в нее люди, земли, горы… пропадают пропадом.

Навсегда.

— …Это она! Это она виновата, тварь! Сгубила мужа, сука подзаборная! Сгубила! Радуйся теперь! Пляши!

Карна открыл глаза.

И не сразу понял, что кричит старшая из жен Альбиноса, мамина благодетельница Кунти.

— Радуйся, тварь!

Костер полыхал вовсю, струйки золота слезами Владыки Сокровищ текли по остову колесницы, и хастинапурские владыки изумленно смотрели на кричащую женщину.

Царица Кунти со страшно искаженным лицом стояла перед царицей Мадрой.

Старшая жена перед младшей.

Вдова — перед вдовой.

— Это она! Это она виновата!..

На миг все замерло. Казалось, даже пламя придержало свой размах, вслушиваясь в нелепое, неуместное обвинение.

А потом царица Мадра разбежалась и бросилась в ад, как бросаются летним днем в речную стремнину.