Генри Олди - Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

– Мой отец, – повторил безутешный Мегапент.

– Да, и твой отец тоже приехал в Аргос. Акрисий сбежал от внука и убийственного пророчества. Значит, Пройту разумно завести знакомство с полезным внуком. Глядишь, пророчество рано или поздно свалится на голову заклятому врагу Пройта.

– Оно и свалилось, – Мегапент походил на смертельно больного. – Только на голову моему отцу. Ты убил его, Персей!

– Да, – согласился Персей. – Хочешь мести?

– Нет. Я сам очистил тебя от пролитой крови. Какая разница, кого ты убил, если я сам, в храме Зевса… Ты чист передо мной. Но твой дед – он заплатит мне…

– Не сомневайся. Заплатит. Но ты не сможешь поднять на него руку. Для всех он – твой отец Пройт. Мы не сумеем разоблачить его перед людьми.

– Почему?!

– Если я убил Пройта, а мой дед взял себе имя брата, вернувшись на тронос Аргоса – кто засвидетельствует это? Прошло два года. Свидетельство моей матери – пустой звук. Боги промолчат, вне всяких сомнений. Как ты думаешь, твой отец взял в Аргос охрану? Мы могли бы использовать его людей, как свидетелей. Уж они-то знали, что убит их хозяин…

– Проклятье! – застонал Мегапент. – Охрана моего отца не вернулась из Аргоса. После состязаний двое погибли в пьяной драке. Тем же вечером! Третий отравился тухлой бараниной. Твой дед позаботился об этих дураках. Им надо было кричать о подмене сразу, на стадионе. У нас нет свидетелей, ты прав. И я не смогу поднять руку на мерзавца Акрисия. Слава отцеубийцы…

– Ничего, – утешил его Персей. – Тебе достаточно будет взять Аргос штурмом. Не думаю, что нам откроют ворота. А лже-Пройта убью я. Твои руки останутся чистыми. За мной долг, друг мой. Я верну его с лихвой.

– Ты? Это же твой дед…

Убийца Горгоны пожал плечами:

– Однажды я уже прикончил его. Что помешает мне сделать это во второй раз?

– У него мой сын. Я еще удивился, когда он потребовал прислать Анаксагора в Аргос. Любящий дед жаждет обнять любимого внука? Жить без малыша не может? А он все настаивал, пока я не согласился. Ему нужен был заложник. О да, теперь я понимаю…

– Я первым ворвусь во дворец. Кто посягнет на твоего сына – умрет.

– Жаль, у нас нет головы Медузы, – кривая, мертвая улыбка бродила по лицу Мегапента. – Это все сильно упростило бы. Ты зря отдал ее Афине, Персей.

Персей молчал.

– Жаль, – вместо мужа ответила Андромеда. Это были первые слова, которые она произнесла за все время. – Но у нас не было выбора.

В руке жена Персея держала волос, разглядывая его с таким вниманием, словно в пальцах извивалась ядовитая змея. Волос блестел серебром – первая седина в смоляных кудрях Андромеды. Со стороны могло показаться, что женщина сейчас закричит от ужаса.

Нет. Не закричала.

– Я не знала, что это будет так, – сказала она, показывая волос мужу.

– Это только начало, – ответил Персей. – Не бойся.

– Проклятый!

– Фигушки!

– Проклятый!

– А вот и нет!

– А вот и да!

– Ерунда!

– А я говорю, едет! И не спорь со мной!

Кто придумал зиму? Наверное, самый вредный из богов. Нефела, хозяйка облаков, угнала свои кудрявые отары на край света. Взамен ее белорунных овечек Борей-северянин пасет в небе стада туч-быков. Ох, и бугаи! Злобные, черные. Истоптали поднебесье, превратили в жирную грязь. Солнышка за их спинами – ищи-свищи, щурь глаз. Льются на землю дожди – бычий пот. Пастухи кутаются в шерстяные плащи, бранятся. Ночами в шалашах жмутся друг к дружке. Рыбаки выйдут в море – зубы стучат звонкими систрами [99]. Пальцы крючит, спину ломит. У очага хорошо, да на всех очагов не напасешься.

Зябкая, ознобная пора.

– Ха! И зачем бы Проклятому к нам ехать?

– А затем!

– Хо! И к чему бы Проклятому в Тиринф собираться?

– А к тому!

– Хы! И какого…

– А такого! Вот спроси Амфитриона!

– А он знает?

– Он знает!

– И спрошу! Амфитрион! Эй, Амфитрион!

– Чего тебе?

– Твой дедушка Пелопс и вправду к нам едет?

– Ага, – кивнул мальчик. – Со дня на день ждем.

Вредные братья-Спартакиды в голос захохотали, радуясь невесть чему. Они тащились за Амфитрионом от самой палестры, упрямо взбираясь на склон холма. Братьев в акрополе никто не ждал, и чего они хотели – загадка, хоть оракула спрашивай. Все трое сняли сандалии, изгваздавшись в грязюке по колено. Ноги задубели, но это ладно – пятки отмыть проще, чем обувку. Пятки можно вообще не мыть, если мама не видит…

– Амфитрион!

– Ну?

– А у тебя плечо белое?

– Нет.

– Покажи!

– А то ты не видел…

– Покажи! Должно быть белое…

– Иди ты в задницу!

– Ну, задницу покажи…

– Белую!

– Из слоновой кости!

Братья заржали двумя жеребцами. Плечо мальчика – это была их новая, свежайшая забава. А главное, винить Амфитриону было некого, кроме себя. За осень он крепко преуспел в знании своей родословной, и знание, случалось, слетало с языка быстрее, чем ловец-разум успевал схватить его за хвост. Десять дней назад он рассказал Спартакидам, как прадедушка Тантал, интересуясь божественным всеведением, подал Олимпийцам, лучшим друзьям Тантала, дедушку Пелопса – любимого сына – в виде жаркого с травами и кореньями. Собственно, эту историю Амфитрион знал и раньше. Новостью для него стало известие, что Деметра Законодательница [100] по рассеянности слопала-таки плечо дедушки Пелопса. Отрыгнуть съеденное богиня отказалась наотрез. С воскрешением «жаркого» пришлось долго возиться, заменяя плечо новым, костяным. С тех пор у всех потомков Пелопса одно плечо – белое.

Мальчик вспомнил, как долго, уединившись в тихом месте, изучал свои плечи. Чуть шею не вывихнул. Левое и впрямь казалось белее правого. Мама велела ему помыться, и была права – разница исчезла.

– Ты рад приезду дедушки?

– Уймись, Ликий.

– Нет, ты рад?

– Уймись, Фирей.

– А кого ты больше любишь: дедушку Пелопса или дедушку Персея?

– Дедушку Персея.

– Ну и дурак!

– Сам дурак!

– Нет, я умный. Я за Пелопса…

– Приехал Пелопс в Олимпию, – поддержал брата Ликий. – Раз, и Олимпия его! Приехал Пелопс в Аркадию. Раз, и Аркадия его! Приехал Пелопс во Флиунт. Раз – и Флиунт его! Приехал Пелопс в Тиринф. Раз – …

– Раз, и в глаз! – оборвал болтуна Амфитрион. – А дедушка Персей?

Братья покатились со смеху. Чумазые, как два пьяных сатира, они визжали, хрюкали – словом, животики надрывали. Над ними, близясь с каждым шагом, нависала громада тиринфской цитадели. Амфитриону мерещилось, что сама крепость хохочет за компанию со Спартакидами. Драться не было смысла. Спорить – тоже. Все изменилось, и спорить с правдой – только лоб расшибить.