Генри Олди - Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

Порыв ледяного, пахнущего кровью ветра отогнал дым прочь. Персей моргнул. Вершина была пуста. Не курился заброшенный алтарь, сгинули призраки. Лишь туман, цепляясь за сучья иссохшего можжевельника, медленно таял в воздухе; да мерцал на холме глаз циклопа – болотный огонек. Такие же огни мерцали на других холмах – циклопы сжимали кольцо.

И не было рядом жены, чтобы приказать им строить крепость.

Идущий впереди Дионис сменил облик. Юноша, каким он стал, до дрожи напоминал Кефала. Не зря, вспомнил Персей, внук при первой встрече принял фокидца за Косматого. Молодых людей отличал зыбкий налет женственности, от которого Дионис так и не смог избавиться.

Не смог – или не захотел?

Руки Косматого болтались плетями. Тирс, который он держал в правой, навершием волочился по земле. Шишка пинии дышала белым и янтарно-желтым. Впору было поверить, что тирс высекает из земли мед и молоко.

– …я – котел с безумием! Я киплю на огне, который не гаснет. Всякий, кто встанет рядом, будет ошпарен – враг, друг, возлюбленный… Меня таким создали! Замыслили и воплотили. Ты – оружие, и я – оружие! Но – счастливчик! – ты бьешь по своему выбору и разумению. А я бью, даже когда хочу обнять. И ты еще спрашиваешь, почему мне надоело жить? Почему меня пугает бессмертие?

– Спрашиваю.

– Скорее уж я должен спросить, почему тебе не надоело…

– И все-таки?

– Я надеялся, что, став богом, совладаю с проклятым даром. Я шел в боги, как ты идешь в битву. Без раздумий, без колебаний. Не боясь умыться кровью жертв. Узнаешь повадку? И вот я пришел. Я – бог. Прошлое изменилось. Я – бог! И вот я знаю: нет, не совладал. Котел по-прежнему на огне. Брызжет кипятком во все стороны. И это – до скончания веков? Прометей в цепях, Сизиф с камнем, Иксион на огненном колесе… Их мучения – блаженство рядом с моим!

Когда вокруг потянулись унылые вересковые пустоши, Персей ощутил чье-то присутствие. Звук шагов, скрип ремней, запах пота или благовоний; шелест одежд, отблеск металла – ничего этого не было. Лишь трещотка глупого дрозда, проснувшегося в ночи. И все же… Сын Златого Дождя обернулся: за ним следовали тени. Десятки; сотни.

Женщины.

Они ступали по земле, как живые. Но бесплотные ноги не мяли жухлую траву, и тщетно кусты фотинии тянули голые ветви, пытаясь задержать процессию. Амазонки? Бешеные воительницы, с кем Дионис якобы ходил на восток, за край Ойкумены – и кого он, если верить слухам, позже истребил на кровавых полях Пангемы [110]? Персей замедлил шаг. Ближние тени проступили четче, налились обманчивой плотью – и он разглядел лица. Нет, не амазонки. Черты Хореи он помнил до сих пор. Сейчас ее лицо было таким же, как в миг смерти, когда в грудь вакханки вошло Персеево копье. На пороге царства мертвых безумие оставило Хорею; она больше не чувствовала боли – только усталость и покой…

Неудержимый в бою, Персей в тот день остановился над своей жертвой.

Он узнал еще одну. И еще. За ним шли убитые им вакханки. Сколько же их здесь! Пожалуй, аэды сглупили – Убийцу Горгоны давно следовало бы переименовать в Убийцу Менад. Персей никогда не задумывался о том, как много буйных поклонниц Косматого он отправил во мрак Аида. И никогда не жалел о содеянном.

Не жалел и сейчас.

Впереди, под кустом каллистемона, похожим на темный гриб-великан, стояла тень мужчины. Она вросла в землю, как клык зверя в десну. «Эхион?» – шепнул Персей. Тень кивнула. Делай, что должен, молчала она. Я их задержу. Мертвецы лишены памяти, но вакханки идут за тобой, и пусть сперва пройдут через меня. На ходу Персей склонил голову перед верным другом, но Эхион не увидел этого. Отделившись от куста, спарт двинулся наперерез женщинам.

Дальше Персей шел, не оборачиваясь.

Скрипела под ногами влажная трава. Редела мгла. Вверху, обгоняя путников, спешили на юг бесконечные стада туч. Ветер играл на свирели. Свита отстала. Ощущение чужого присутствия осталось. Они по-прежнему были не одни.

– …убийцы. Мы с тобой. Оба.

– Замолчи.

– Почему? Нас сделали убийцами. Виноват ли меч, что его выковали острым? Виноват ли я, что меня нельзя обнять, не порезавшись? Вот и ты винил меня в злополучном броске. Встреча в храме, хмель ударяет в голову, рука дрожит – и диск летит на трибуны…

– Я не виню тебя.

– Зря. А вдруг это все-таки я?

Под ногами чавкнула грязь. Тропа растворилась в Лернейских хлябях. Кочки, мохнатые как волчата, держали с неохотой. Выскальзывали, едва сандалии касались их бурой шкуры, пытались нырнуть в трясину вместе с незваными гостями. Доводилось прыгать, двигаясь зигзагами. Так воин на бегу уворачивается от стрел и дротиков. Не спасала ловкость героя; воздушность бога спасала не лучше. Лерна – старуха, помнившая грозную поступь гигантов, – всех принимала одинаково. Острые лезвия осоки резали голени в кровь. Где-то поблизости ревел бык, чуя у горла нож мясника – это кричала выпь. Ей, словно корифею, отвечал надрывный хор лягушек. Добравшись до островка твердой земли, украшенного горбуньей-ветлой, больной и дуплистой, путники остановились передохнуть. Удушливые миазмы плыли над болотом. В дрожащем свете гнилушек казалось: Лерна шевелится, тужится, силясь родить…

Что?

Туман сгущался, тек горячим воском. Он рождал химеры, не имевшие ничего общего с порождением Тифона и Ехидны [111]. Скаля клыки, извивалась меж кочек многоглавая тварь – сквозь тело ее просвечивали стебли камыша. С тварью бились двое призрачных близнецов. Вот один поднял руку, наскоро утер лоб… «Правнуки? – предположил Персей, уловив семейное сходство, чувствуя, как ход времени утрачивает значение и смысл. – Те, кого носит Леда?» Ветер, смеясь, развеял битву в клочья, и в десяти шагах от себя Убийца Горгоны увидел провал.

Спуск в Аид.

Топь разверзлась. Гнилостная жижа, смрадные воды – ничто не имело сил запятнать ступени из красной меди. В отсветах багрового пламени, горевшего в глубинах, лестница шевелилась, будто живая. Ее покрывала металлическая чешуя, отполированная до блеска. Тени умерших бесплотны. Нога мертвеца не оставит следа – и не сотрет ступени даже за тысячи лет.

Из-под земли долетел собачий вой.

– Пришли, – сказал Косматый.

– Боюсь, – признался бог.

– Смерти? – спросил герой.

– Пожалуй…

Ложь, подумал Персей. Да, от него пахнет страхом. Но не страхом смерти. Я хорошо знаю эту паскудную вонь. Принюхался. Чего ты боишься, Косматый? Меня? Вряд ли. Беспамятства, присущего теням? Ты о нем грезил. Будь мы на стадионе, я решил бы, что ты – атлет, объятый страхом перед финальным броском…

– По-хорошему, – бог криво усмехнулся, – нам с тобой надо сейчас драться.

– Зачем?