Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея

Он подъезжал к дому.

Он оставлял дом за спиной.

У подножия холма Амфитрион остановил лошадей. Отсюда главная дорога вела к Щитовым воротам. Вторая, узкая тропа, которую Амфитрион помнил лучше, чем линии собственной ладони, сворачивала на север, к палестре, и, ловко извернувшись — к тем же Щитовым воротам, круче и быстрее, точнехонько в пасть каменного змея, обвившего акрополь. Этим путем, презирая скалистые скаты, где так легко сломать себе шею, он бегал много раз, стараясь догнать легкого на ногу деда.

— Эй! — крикнул сын Алкея охране. — Встретимся в акрополе. Тритон, догоняй!

И, спрыгнув наземь, как мальчишка, бегом рванул по тропе. Тритон, поднаторевший в беге за годы сухопутной жизни, не отставал. Детство вернулось, ослепив узнаванием. Тропинка путалась в камнях, траве, багряных вспышках маков. Амфитрион видел башни и бастионы нижней цитадели, где жители города могли укрыться в случае осады. На галерее стояли дозорные; смеясь, они указывали на пару дураков, бок о бок идущих на штурм Тиринфа. Рубанув себя по локтю, Амфитрион показал, что сделает с дозорными, когда добежит. Смех на галерее превратился в хохот, дозорные замахали копьями, притворяясь, что сейчас метнут их в дерзких. Утирая слезы, младший в карауле взял мех для воды и стал спускаться к роднику. Все было, как двадцать лет назад; о боги! — двадцать лет, целая жизнь…

На миг почудилось: сейчас он влетит в Коридор Смерти — и нагонит деда. Живого, здорового. «Хаа-ай, гроза над морем…» Главное — успеть перехватить Персея до ворот. Иначе оплеухой не отделаться. «Хаа-ай, Тифон стоглавый, Зевс-Кронид язвит дракона…»

— …ну ты дал сегодня!

— Учитель Мардоний аж побелел!

— Я случайно…

Они поравнялись с компанией юнцов лет тринадцати-четырнадцати, срезавших путь домой из палестры. Те ржали жеребцами, перебивали друг друга, хлопали по плечам крепыша, увенчанного шапкой огненно-рыжих кудрей. Амфитрион перешел с бега на шаг, прислушался.

— А диск — тоже случайно?

— Мардоний думал, не долетит…

— Он всегда на краю стоит, когда диски мечут…

— Больше не будет!

— Персей в своего деда тоже нарочно не целился!

— Сыновья Зевса — они такие. Раз, и наповал!

Амфитрион остановился. Остановился и рыжий крепыш, над которым подшучивали. Набычился, свел к переносице густые брови. Серьезный малый, подумал Амфитрион. Скромный. Его хвалят, а он сердится.

— Кто сын Зевса? — спросил рыжий.

— Персей. И ты…

— Я тебя предупреждал?

— Ну, предупреждал…

Рыжий ударил без замаха. Смуглый кудряш, зачисливший рыжего в сыновья Громовержца, умылся кровью из разбитого носа. Не давая смуглому опомниться, рыжий подсек ногу кудряша, сбив того на землю, сам упал рядом на колени, заработал кулаками — как молотами.

— Хорош, да? Вояка…

Рыжий оглох. Тритон-миротворец взял упрямца за шкирку, рывком вздернул на ноги. Лицо Тритона выражало глубочайшее удовлетворение происходящим.

— Ты чего, а?

— Он назвал меня сыном Зевса! Я его предупреждал.

Любой на месте рыжего, возбужденный дракой, пытался бы вырваться. Рыжий стоял смирно. Понимал: с Тритоном шутки плохи. Рассудительный не по возрасту, он ждал, когда его отпустят, чтобы продолжить путь. Компания, обступив избитого кудряша, бросала на рыжего косые взгляды. Плевать рыжий на них хотел. Кто угодно боялся бы, что парни кинутся скопом на зачинщика, или подстерегут в укромном уголке; кто угодно, только не этот медвежонок.

— Сын Зевса? — не понял Тритон. — Это же хорошо?

— У меня есть отец. Мой родной отец. Мне достаточно.

— А у меня нет, — вздохнул Тритон. — Нет папашки-то.

— Совсем? — удивился рыжий.

— Совсем, да. Убили, значит. Бабы убили, злющие…

— Жалко…

Лицо рыжего, на котором читалось искреннее сочувствие, заставило Амфитриона вздрогнуть. Словно камень, пущенный из пращи, ударил в память, как в глиняную свистульку, разнося в куски. Знакомые черты, знакомое выражение. Кажется, вот-вот, и назовешь по имени. Сын кого-то из друзей детства? Нет, не вспомнить. Мальчишкой Амфитрион глядел на деда — великого Персея — с обожанием и завистью. Сын Златого Дождя! Зевсово семя! Не то что какой-то сын хромого Алкея. А рыжий медвежонок — кулаком по роже. Будто его сукиным сыном обозвали.

«У меня есть отец. Мой родной отец. Мне достаточно.»

— Парни тебя не поколотят? — спросил он, кивнув на удравшую вперед компанию. Друзья поддерживали избитого, тот со злостью что-то втолковывал им, плюясь кровью. Наверное, клялся отомстить. — Сильно ты его…

— Поколотят, — согласился рыжий. — Завтра с утра.

— И что?

— Ничего. Главное, запомнят.

— Тоже верно. Отпусти его, Тритон.

— Если поколотят, — Тритон разжал пальцы, — скажи мне.

— Зачем?

Тритон подумал.

— Я им ноги повыдергаю, — сказал тирренец. — На кой им ноги?

К воротам они не пошли. Пусть охрана с колесницами ползет по дороге, пыля и вызывая интерес стражников. Ага, вот и любимая калитка. Через нее рабыни бегали из дворца к ручью за водой. Кружным-то путем, через Щитовые — замаешься. Ручей пришелся кстати: напились, ополоснули лица. Калитка была не заперта. Казалось бы: вот она, брешь в обороне, вражья радость… В «брешь» с трудом мог протиснуться один человек в доспехе. А Тритон и без доспеха бока ободрал. За калиткой — узкий коридорчик, каменная кишка. У края ждет своего часа тяжеленный валун. Выбьет караульщик подпорку — закупорит валун проход лучше, чем засмоленная крышка — пифос.

Тараном не вышибешь.

Караульщик где-то шлялся. «Обленились, дети Ехидны! — нахмурился Амфитрион. — Заходите, воры, выносите полдворца! Раньше такого не было…»

— Стой! — поймал он за руку быстроногую служанку. — Где стража?

Та вытаращилась на гостя, словно кентавра увидела. Ну да, откуда дурехе знать про стражу? Нашел главного по обороне…

— На стенах, — пролепетала девица. — Там…

— Где Лисидика? — поправился Амфитрион. — На женской половине?

Первой он хотел увидеть мать. При мысли об отце ему становилось не по себе. А вдруг он все-таки опоздал? Нет, сначала — мама. Уж с ней-то, будем надеяться, все в порядке.

— Госпожа в город ушла, — доложилась служанка. — В храм Геры Благой.

И, вырвав руку, удрала без оглядки.

Амфитрион плюнул в сердцах, досадуя больше на себя, чем на пугливую вертихвостку, и двинулся в обход конюшен. Идущий следом Тритон шумно принюхивался, раздувая ноздри. Тирренца волновала не вонь навоза и острый запах конского пота. Где-то поблизости жарили мясо, и, кажется, это была жирная свинина.

— Я на кухню, да? Брюхо аж сводит…

— Обожди. Успеешь…

Жилища рабов. Кузня. Винный погреб. Оружейные кладовые. В главном дворе царила обычная суета. Рабы носились, как угорелые, полоскались на ветру хитоны и плащи, вывешенные для просушки, смачно хакал мясник, топор его с хряском врубался в бычью тушу, над которой вились мухи; путалась у всех под ногами детвора, играя в догонялки… В хаосе и кутерьме оставался недвижен один-единственный человек. Сидел на плетеном стуле, в скудной тени портика; горбился, смотрел куда-то вдаль. В пяти шагах от него дремала собака — темно-рыжая, с золотистым отливом.