Генри Олди - Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель

— Знаю. Я ждал, пока он уйдет. Он мог оказаться не таким приветливым, как ты. Вмешательство! В личную жизнь! — и мертвый сон распахивает мне объятья. Зря все-таки папа разбрасывался клятвами…

— Брось корчить из себя шута. Ты обеспокоен, я вижу.

— Что ты видишь?

— Не удар, а движение. Включая движение души. Что-то произошло?

— Папа сошел с ума, — Лукавый сгорбился, утратив сходство с мотыльком. — Ночью гроза была. Слышал? Это папа хмурился. А мне и поделиться не с кем, кроме тебя.

— Отец в гневе?

— Не то чтоб в гневе… Сидели, пили нектар. Все, как обычно. Геба разливает, Артемида кормит папиного орла. Гефест, работяга, норовит сбежать в кузню. И тут папа начинает нам вещать про Косматого. Как тот родился под именем Загрея, как играл молниями на папином троносе. Как его мятежные титаны разорвали на семь частей… «Зачем?» — спрашиваю. Сварили, говорит папа, и съели. Под медовым соусом. Я, говорит, спас его сердце. Его пылкое, его доброе сердце. Проглотил, сошелся с Семелой и дал сыну второе рождение. Ну бред же! Мы с Аполлоном папе так и заявили: бред. А он брови насупил…

— Перуном бил?

— Обошлось. Его старшие поддержали. Представляешь? Дети Реи! Посейдон помнит, Гестия помнит, Гера… Про титанов и про сердце. Еще вчера знать не знали, и нате вам — помнят! Как так и было. Мы заткнулись, папа и успокоился.

Лукавый сел на краешек постамента. Крылья на шлеме поникли, на сандалиях — тоже. В облике бога проступил калека-нищий. Вот-вот протянет культю, умоляя: «Хлебца!..»

— Прошлое, — шепнул он. — Прошлое меняется. Косматый идет в боги. Ты отказался, а он идет. Вот уже и Олимп вздрогнул. Остался последний шаг. Скоро и я забуду, как было на самом деле…

Взгляд Лукавого уперся в Персея:

— Прикончи его, Убийца! Дай пить серпу Крона! На тебя вся надежда. Мы не можем — папа клялся… Нет, ты представляешь? Зевс говорит Семье, что тень Загрея, растерзанного титанами, ждет в Аиде. Скоро туда придет Дионис, и они воссоединятся…

— Спуск в Аид? — Персей кивнул. — Это я ему обеспечу.

— Семья надеется на тебя.

— Семья? Отец, который помнит то, чего не было? Его братья и сестры, чья память не лучше отцовской? Мои братья и сестры, которые скоро уподобятся старшим? Скажи проще, Лукавый: я надеюсь на тебя, Персей! Надеюсь, пока и я, Гермий Душеводитель, не вспомнил небывалое, делая его былым. Пока Косматый не взошел на Олимп, прямиком в объятия любящих родичей…

— А даже если так?

— Отец клялся, что дюжина Олимпийцев — предел. Клялся Стиксом, между прочим! Кто из вас уступит Косматому место? Аполлон? Афина? Ты? Уж конечно, не отец…

Единодушный вопль стадиона прервал беседу. Выдохни Бриарей-Сторукий своей полусотней глоток — услышал бы он аргивян и устыдился бы. Лукавый, на локоть выше пола, устремился к выходу. Персей опередил его на пороге, покинув храм первым. «Кефал! — мысль-заноза, пылая огнем, вонзилась в рассудок. — Щенок! Я должен был…»

— Красивый мальчик, — ухмыльнулся Лукавый, вглядываясь.

— Болван, — уточнил Персей. — Упрямый, как осел.

— Познакомишь?

— Сам знакомься. Я тебе не сводня.

На арене судья чествовал Кефала, сына Деионея — победителя.

Странная пара — великий герой и калека-оборванец — непременно должна была привлечь внимание зрителей. Но какие герои и какие калеки, если пращники отстрелялись, овации смолкли — и настал черед дискоболов. О, аргивяне обожали этот вид состязаний! Многие помнили, а кто помоложе — слышал от отца или деда, как тридцать лет назад… Чш-ш-ш! Сын Златого Дождя здесь. В кои-то веки! Говорят, он не любит вспоминать о своем броске. Он — не любит, зато мы, жители славного Аргоса…

Всякий раз, едва бронзовая чечевица взмывала к облакам, полыхнув в зените маленьким солнцем, и начинала падать вниз — стадион каменел, словно диск смотрел на них убийственным взором Медузы. Ну же! Эх, жаль… Что? На три ступни дальше? Лучший результат в этом году? Да, замечательно. Дискоболы — наша гордость. Но зрители с замиранием сердца ждали иного. Вот сейчас — сейчас! — высверк уйдет в сторону, и, обратясь в карающий перун, рухнет на трибуны, отбирая чью-то жизнь. Такое просто обязано повториться! И кто же захочет пропустить зрелище, достойное Олимпийцев?

В итоге Персей с Лукавым, оставив храм за спиной, шли себе по верхней дорожке, огибавшей западные трибуны. Кто интересовался ими? — разве что судьба. Внимание остальных было приковано к арене.

— А-аххх!

Диск ушел к Гелиосу по косой дуге. Росчерк металла сверкнул в небе, и всем сделалось ясно: вот оно! Дождались! На балбисе корчился насмерть перепуганный атлет. Атлету хотелось обратно в материнскую утробу и не рождаться вовсе. «Что я наделал? — читалось на его лице. — Боги, куда смотрите?!»

Бог смотрел, куда надо.

— Ты или я? — спросил Лукавый.

— Я, — ответил Персей.

Стадион превратился в море, и море штормило. Зрители вскакивали с мест. Галдели; заламывали руки. Волны сладостного предвкушения захлестывали людей. В «праще» — на глубине, где ходят большие рыбы — подался вперед ванакт Анаксагор: неужели?! Что-то кричал сорванным голосом внук ванакта. Рядом с ним до боли сжал кулаки внук Убийцы Горгоны. Судьи, бегуны, борцы — шквал не щадил никого. И лишь двое, стоя над западными трибунами, остались спокойны — два острова в кипении страстей.

Сыновья Зевса, смертный и бессмертный.

— Я или ты? — засмеялся Лукавый, подняв жезл.

— Я, — повторил Персей.

Он не двинулся с места.

— Нет, я, — возразил Лукавый. — Я забочусь о братьях.

Жезл его потянулся к диску, готовому ударить Персея в грудь. Но бог опоздал. Серп Крона взвизгнул, покидая ножны. За миг до того, как змеиный керикион [94] Керикион (κηρύκειον) — жезл Гермия. Латинское название — кадуцей (caduceus). тронул бронзовую смерть, меч Убийцы Горгоны рассек диск на две части. Казалось, обезумевший дискобол метнул на трибуны круг овечьего сыра. Жалкий промежуток времени, такой ничтожный, что ему и названия-то не придумали, решил все. Жезл коснулся не диска-губителя, но бессильных обломков. Бронза превратилась в цветы — дождь алых маков обрушился на Персея, забрызгав героя душистой кровью земли. Стадион ахнул, набирая воздух для вопля-бури, вопля-грома, сотрясающего горы…

— Глупец! — одними губами выдохнул Персей. — Нектар надоел?

— Что?

— Спать захотелось? Мертвым сном?!

Бог побледнел. Опереди он смертного брата — судьба, вне сомнений, сочла бы это клятвопреступлением. Вмешательством в жизнь Персея, запрещенным давным-давно. «Папа клялся Стиксом от имени Семьи. Значит, и от моего имени…» Вмешаться — не всегда означает «убить» или «покарать». Иногда это значит — «спасти».

— Я забочусь о братьях, — сказал Персей.