Генри Олди - Человек Номоса

И только пепел в глаза… Это не слезы, нет!.. не подумайте!.. это все пепел, это он виноват… струи дождя хлещут по лицу, спасая от божественного гнева, обещанного не умеющим радоваться по-настоящему; соленые струи дождя, которым отказано в праве залить костер, пламенную лестницу, с чьей последней ступеньки уходят в боги, забыв оглянуться, увидеть земную жизнь, оставленную на произвол судьбы — судьба, ты сильнее всех! мальчик, живи долго, потому что я умер, а судьба…

…Нет!..

Деянира! тетя Деянира! ну ты-то, ты — зачем?!

— Ты — другой… особенный! Ты в любви себя забываешь, да?

— Да, Деянира! да! Ты…

— Ох, погоди! Я сейчас вернусь…

Не вернулась. Ушла.

Навеки.

Не прощу, подумалось. Кого не прощу? за что не прощу?! — тайна. Бред. Подумалось, и все. Клеймом в душу вошло. Ожогом. Печатью на сердце. Сойдет душа в Аид, и даже там, в бессмысленной мгле Эреба — клейменой останется. Зачем беспамятной тени сердце? Зачем клеймо?! ожог зачем?! А куда денешься…

Не прощу.

Кому? может, себе?..

…а папа запил.

Я вчера к нему сунулся — еле ноги унес.

— Радуюсь! — и кувшин мне в голову.

— В гавань надо бы спуститься. Свинопасы из Кекрифалеи под руку просятся. Как положено, явились: с дарами, на трех кораблях. Прослышали, что басилей Лаэрт нездоров — разволновались. Боятся, это мы им так отказываем. Я уж кормчему намекнул: пустые страхи. Наследник завтра к вам явится… в смысле, уже сегодня. Ну как?

— Серьги готовы? — спросил я.

— Ясное дело. Думаю, кекрифалейцы себе уши по третьему разу прокалывают. Ждут.

— Ладно, Алким. Спустимся в гавань. Тебе носилки или мула запрягать?

— Давай мула. Полегчало мне, на солнышке-то…

Погода действительно расщедрилась. Даже думать не хотелось: это все они, Глубокоуважаемые. К праздничку. Не печальтесь, но радуйтесь. Земля слегка гуляла под ногами: качка началась за день, как Итака узнала про страшную смерть и вознесение Геракла. Неделю я ходил с трудом, борясь с тошнотой, но вскоре Номос стал успокаиваться. Сейчас лишь слабое шевеление толкалось в подошвы сандалий, будто титаны из глубин Тартара спрашивали эхом: радуетесь?

Еще радуетесь?

Хотелось забиться в глухую дыру, прихватить с собой кувшин неразбавленного, и — как папа. По-черному. По-варварски. По-человечески. Но нельзя. Свинопасы из Кекрифалеи ждут. Вчера с посланцем Дома Мурашу до полуночи беседовали. Борода в завитках, губы пухлые, вывороченные; смеется все время. Чего ему не смеяться? — Итака слово держит, за каждый серебряный слиток готовы отчитаться. Дядя Алким отчитывался. Табличек натаскал: валом. А я просто: рядом сидел. Вместо папы. Посланец Дома сказал: в Баб-Или нами премного довольны. Шлют дар мудрому Лаэрту, памятуя о страсти басилея: шишки кедра-исполина с Хуррумского кряжа. Сразу стало ясно: посланец Дома Мурашу — хороший человек. Это значит: серебро. Это значит: новые верфи в укромных бухтах Пелопоннеса и Большой Земли. Подрядчики и строители, нанятые от третьих лиц. Холст, медь и бронза. Лучший строевой лес из устья реки Стримон. Акация для каркасов, бук для обшивки; мачтовая сосна.

Это значит: новые корабли.

«Вепри», дикие и опасные: суда для быстрых негрузовых переходов. Пятидесятивесельные пентеконтеры-двухмачтовики, с узким дном и длинными бортами, с сотней гребцов, владеющих копьем не хуже, чем веслом. Могучие «быки»: эйкосоры с круглой кормой и широким днищем, ради увеличения емкости трюма, с полыми якорями, куда на время пути заливалось купленное втридорога олово — для пущей сохранности. «Козлы», гроза встречных: двутаранные дипроры с рулевыми веслами в носу и в корме. «Морские жеребцы»: гиппагоги, специально обустроенные для перевозки лошадей и конницы. «Овцы», берущие числом: ладьи-кимбы для ближних перевозок по рекам и через малые проливы. Красногрудые, чернобокие, с кормой, загнутой в виде рыбьего хвоста, с таранами, окованными медью, — корабли, корабли…

Вспомнилось пьяное:

— П-пастухи — люди! П-пастыри!

Два года, прошедшие после моего дурацкого бегства на войну, можно было зачесть за пять. За десять; за сто. Наверное, приятно узнать, что флот твоего отца спорит с троянским. Что мореходы-киприоты и ушлые сидонцы, укрывшись под могучей рукой ванакта Черной Земли, тем не менее исправно платят Итаке десятину «пенного сбора». Как и все остальные. Что критяне-корабелы, делая вид, будто их спина разучилась гнуться еще со дней первого Миноса, на людях сверкают знакомыми серьгами: жемчуг в капельке меди, серебра, электрона [48] Сплав, где на четыре части золота приходится одна серебра. …

Лишь две таких серьги было из железа: у меня и у папы.

Вернее, наоборот: у папы — и у меня.

После возвращения Лаэрт стал допускать сына на совет. Имелись в виду не обыденные собрания геронтов где решались споры горожан или имущественные вопросы, я говорю о совещаниях Лаэрта-Пирата с даматом Алкимом, известным за пределами острова под прозвищем Дурной Глаз. Спустя пять месяцев я вызвал к себе кормчего с «Белоногого» и распорядился: отыскать на Большой Земле прорицателя Калханта и щедро наградить. Если будет спрашивать — за что? — напомнить о рыжем забияке. Сказать: забияка был не прав, о чем ему напели ласточки. Сказать еще: поданный вовремя крик «Безумцы под защитой богов!» дорогого стоит. Также найти близ Ализии братьев-Ракушечников, береговых пастухов Левкона и Каллия; освободить от «пенного сбора» на три года.

Отец не возражал. Молчал, посмеивался в бороду.

А дядя Алким только кивнул:

— Славно, славно…

И Ментор Алкимид кивнул. Его, оказывается, раньше меня на совет допускать начали. С младых, почитай, ногтей. Вот тебе и непостриженный; вот тебе и осторожный…

Спасибо, Ментор. Я не взял тебя под Трою, хоть ты и просился. Я оставляю тебя на Итаке моим щитом, дамат Ментор, советник басилея Одиссея.

Жди меня.

— Навплий просит двадцать «быков». Для перевозки большой агелы [49] Агела — стадо. рабов на рынки Фокеи и Милета. Оплата по прежним соглашениям, — мимоходом бросил дядя Алким, когда мы уже подъезжали к Форкинской гавани.

Сидя в тележке, он ловко правил мулом: длинноухим, с белой звездой во лбу. Больная нога дамата торчала вперед и чуть вверх, словно копье.

— Это уже второй раз, — сказал я.

Мохнатый конек резвился подо мной. Гарцевал, выкидывал коленца. Спасибо куретской науке: в седле я держался крепко. Итакийцы сперва показывали на меня пальцами, дивясь всаднику, а потом прозвали конька Ослом и успокоились.

Главное, правильно назвать — и непривычное станет обыденным.

— Третий, — поправил дядя Алким. — За последние месяцы — третий. После разгрома Ойхаллийской басилевии на Эвбее оказалось слишком много рабов для продажи.