Генри Олди - Человек Космоса

— Ты уверен? Ты знаешь его в лицо? Здесь ли он?

— Да-да-да!

— Если здесь — покажи!

Нет, я не заставляю фракийца лгать. Я даже не заставляю его говорить правду: он говорит ее сам, как если бы рассказывал все самому себе. Или мне. Для него больше нет разницы.

— Паламеда! Да-да-да! — лазутчик обеими связанными руками указывает на эвбейца, невольно отступающего назад.

— Зачем он послал вас ко мне?

— Наша давай-давай хитромудрыя Диссей золото! Говори про страшный Не-Ел-Сиська! Долго-долго говори! Паламеда к Агамем-ванака бегом беги, кричи: измена!

— Ложь! Он подкупил их!.. Он давно меня ненавидит, он…

Ничего подобного. Я люблю тебя, мой шурин.

Я не умею ненавидеть.

— Замолчи, Паламед. Я сам их спрошу.

На фракийцев надвигается золотая маска мертвеца. В прорезях глазниц полощутся отсветы огней Эреба.

— Отвечай, червь: Одиссей поддался на ваши уговоры?

— Нет-нет-нет, отец-ванака! Он велеть гадюка Клеад: бей в ухо! Вяжи!

— Я еще раз спрашиваю у всех, — Агамемнон обводит фракийцев грозным взглядом. — Говорите правду! Кто послал вас к Одиссею и дал золото? Паламед?!

…Когда говорил Агамемнон, ванакт микенский, вождь вождей, — верить не хотелось. И соглашаться. Хотелось подчиняться. Слепо. Без рассуждений.

— Паламеда! — нестройно выдохнули фракийцы.

Агамемнон навис надо мной горным кряжем:

— Прости нас, Одиссей Лаэртид, честнейший из ахеян. Прости за то, что усомнились в тебе. Завтра, при дележе добычи, ты можешь трижды попросить себе, что пожелаешь, сверх своей доли. Слово микенского ванакта: тебе не будет отказа ни в чем! Вожди! Воины! Какой участи заслуживает коварный изменник?!

На границе хрупкого круга света, отбрасываемого костром и факелами, качнулась людская стена. Там уже долгое время собирались воины, наблюдая за происходящим.

Большинство — микенцы.

— Смерть! Смерть! — казалось, сама ночь откликнулась на призыв ванакта.

— Смерть!

Вокруг Паламеда разом образовалась пустота. Как вокруг прокаженного. Лопнувший пузырь, он остался один в освещенном круге, а кругом звучал, гремел, эхом отдавался безжалостный приговор:

— Смерть!

— Забить камнями!

И первый камень ударил в спину эвбейца. Паламед затравленно охнул:

— Несчастные! Вас обманули! Истина умерла раньше ме…

Следующий камень вбил крик ему в глотку вместе с передними зубами. Я не выдержал, отвернулся. Начинать надо с себя. Я вернусь. Воевать надо по-человечески. И все же, все же…

И все же я сделал это.

А если понадобится, сделаю еще и еще раз!

Когда груда окровавленных камней перестала шевелиться, я подошел к Агамемнону:

— Ты обещал мне три любые награды при дележе добычи. Слово ванакта?

— Слово.

— Завтра уже настало. Вот мое первое желание: я хочу получить одного пленника-фракийца. Вон того, с раскрашенным лицом.

— Бери. Он твой, — пожал плечами Агамемнон.

— И еще. Что ты прикажешь делать с телом изменника?

— Отдать воронам. Собаке — собачья смерть.

— Ну и зря! — прогудел Аякс-Большой, возникая из-за плеча микенца. Из подмышки Большого торчал меч, пробив панцирь и войдя в бок по самую рукоятку, но Аякс не обращал на это никакого внимания. Ну, торчит себе — и пусть торчит. Мешает, что ли?

Я моргнул, и видение исчезло.

— Зря, говорю. Над телом глумиться — последнее дело. Похоронить его надо. По-человечески.

— Нет! — сухо отрезал микенец.

— Да, ванакт, — я поднял голову, потому что иначе мне было не заглянуть ему в лицо. — По-человечески. Паламеда похоронят, как подобает. Таково мое второе желание: отдай мне тело казненного. Твое слово, ванакт!

…Когда тень Паламеда шагнула ко мне, мой Старик встал у нее на пути.

С копьем в руках.

Вокруг меня бродят тени. Я отбрасываю их, словно нахожусь не в ночи, а в ореоле тысячи бродячих солнц; опытный борец, я отбрасываю их (…прочь! во тьму!..), но они возвращаются. Мне недостает сил, а им… — о, им уже не хватает места на террасе. Безутешный, невнятный шепот входит в мои уши шелестом листвы, ворчанием моря входит он, стрекотом цикад растекается во мраке. Каждое дуновение ветра — прохлада их рук, от которой озноб вдруг пробирает до костей; они — всюду. Ждут в теснине прошлого: убийственная долина Скамандра, волны Фароса, горький песок общины лотофагов, рощи Лация, мегарон моего собственного дома. Толпятся у хрупких перил настоящего, грозя сломать ненадежную ограду. И, наверное, искренне надеются остаться со мной в будущем.

Навсегда.

Мой Старик, рядом с ними ты выглядишь живым, — это всего лишь значит, что ты бессилен перед тенями теней. Перед моими неупокоенными воспоминаниями: дождусь ли покоя? дождутся ли покоя они?! Бессильно копье — тень копья, выдернутая тобой из тени ребенка: с тех пор ты повсюду таскаешь за собой призрачное оружие… Увы, только я могу дать им вволю напиться жертвенной крови, вернуть на миг жалкое подобие жизни или силой загнать в самый дальний закуток внутреннего Эреба, — чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать и не делать.

Иногда это удается. Иногда — нет. Так кто же над кем властен?! Вопрос, достойный безумца, каковым я и являюсь. Какая разница, если все они — часть моего Номоса?.. Но эти тени сводят меня с ума.

Смешно!

Можно ли свести с ума того, кто безумен от рождения?

Наверное, можно. Дважды безумец, тогда я при жизни стану рабом жаждущих теней. Заложником вечности. Может быть, перекроив правду на сотни ладов, вместо меня в мир придет иной Одиссей: богоравный герой, убийца и хитрец?! — судьба не хуже прочих…

Жаль, это чужая судьба.

Я улыбаюсь сам себе кривой ухмылкой идиота, и тени в испуге отшатываются. Не бойтесь. Есть еще время до рассвета. Есть еще возможность вернуться, вспомнить, пережить заново, поймать за хвост лукавых змей, ранее ускользнувших с наших алтарей.

Есть еще время!

Время-кипение, время-пар, время-трясина, в котором мы увязли под Троей. Незримая крышка Кронова котла захлопнулась над головами юнцов, мнящих себя мужчинами: о да, я помню. Пейте, тени! Оживайте! Я, Одиссей, сын Лаэрта, добровольно отворяю жилы для вас…

Многие лета! [34] «Многие лета!» (греч. «Ксесиас!») — заздравный тост. Сочетание несовместимого: тост за здравие невозможен при погребальном обряде временного возвращения памяти.

Пейте же кровь души моей!

— Доля родосцев! Девятикорабельный жребий!