Генри Олди - Человек Космоса

Редкий случай, когда геройство на пользу.

Трудятся богоравные. Бревенчатые стены пуще каменных: к небесам поднимают. Во рву колья прорезались, растут драконьими клыками. Башни, как грибы после дождя. Диву даюсь: солнце едва за полдень перевалило, а вдоль берега целая крепость выросла, насколько глаз хватает. Небось Посейдон с Аполлоном — и те дольше строили! Кстати, о великом: последним очнулся вождь вождей. Выбрался из шатра, сверкнул орлиным взором. Протер глаза; еще раз сверкнул. Носом длинным туда-сюда повел. Хотел было возмутиться: кто приказал?! Да, видать, раздумал… Нет, возмутился-таки: почему это у ванакта микенского стена ниже других? Почему без башен?!

Навались, Тартар вас в душу!

…Тише мыши подкрался Калхант: «Знаешь, Лаэртид… а ведь забыли». Что забыли, спрашиваю. «Моленье на удачу строительства. Жертвы богам. Освященье забыли». — «Эх, пророк! — говорю. — Что ж ты?!» А он губами бледными пожевал, и шепотом, от которого мороз по коже: «Знаешь… может, оно и к лучшему…»

Вот она, красавица: война наизнанку. Не мы снаружи — враг. Не они внутри — мы. Не нам карабкаться, не им сверху бить на выбор. И подкрепления троянские корова языком слизала. Зачем подкреплять, делиться славой, когда вот-вот, и растопчем! Завертелась мельница в обратную сторону. Герои учатся воевать по-человечески, как младенцы учатся ходить: спотыкаясь, разбивая лоб. Спасибо тебе, дядя Алким. Побудь еще немного со мной: здесь, под Троей. Ты ведь так хотел потрогать войну руками. Спасибо и тебе, Паламед-эвбеец. За науку обращать ловушку против ловца. Глубокоуважаемые желают, чтобы поколение обреченных никуда не ушло отсюда? Чудесно. Мы никуда не уходим. Всем видно? С земли?! С неба?! Давайте, любезные, ваша очередь: ого-го, и на стенку. Забыв про защиту. Вслепую. Нет в поле неуязвимого Лигерона. Есть построенная наспех деревянная пустяковина: шлемами закидаем! Ощутите на губах сладостный вкус отравы: близкой победы. Рвитесь вперед, не считаясь с потерями. Лезьте на башни, падайте в ров на острия кольев, гибните под убийственным ливнем.

Как еще вчера лезли, падали и гибли — мы.

Война навыворот. Пришедшие нападать, мы будем обороняться. Сколько понадобится. Зажав озверевших от нетерпения троянцев в теснине холмов. Изматывая. Перемалывая. И выжидая: он наступит, заветный миг, когда один из четырех подаст условленный знак…

— А-а-а!

Строй микенцев прорван. Пал «вепрь», рвут добычу псы войны. Упавших втаптывают в песок, черно-багровый от крови. А мне все чудится: не кровь — расплавленное серебро хлещет из ран. Вскипает на песке, смертным паром уходит ввысь. Развод Земли и Неба. Приданое должно быть возвращено. Серебристый ихор вернется в чертоги Олимпа, Глубокоуважаемые вздохнут с облегчением и навсегда отгородятся от смертных куполом небес.

Плоской нам мнится земля, меднокованным кажется небо…

Что еще нам мнится? Что кажется?!

В центре копейщики-дарданы под водительством яростного Гектора достигли кораблей. Чтобы из-за бортов, с установленных заблаговременно мачт, из укрытых щитами «вороньих гнезд» им на головы рухнул новый град стрел! Осиным роем, стаей хищных птиц смерть врывается в дарданские ряды, кося всех без разбора.

Подавать сигнал?

Нет, рано…

К гвардейцам-наемникам Агамемнона, держащимся на честном слове и верности долгу, бегут пилосцы Нестора. Выравнивают строй; начинается тупое топтание на месте. Бронза скрежещет о медь, ноги взрывают мелкую гальку, тысячи глоток изрыгают проклятия и богохульства. Хула простительна. Оправдана. Здесь люди дерутся за собственную жизнь. Люди убивают людей. Как могут. По-человечески. И богам здесь нет места.

— Мы разбиты.

Оборачиваемся, как по команде. Одновременно: я и Диомед. Держусь за бок: на два пальца глубже, и привет печени от шустрого копейщика! Диомед морщится, припадает на правую ногу. Это уже Парис стрелой расстарался… Перед нами — вождь вождей. Агамемнон тоже ранен: левая рука покоится на груди, из-под повязки сочится алое серебро. Ванакт микенский чернее тучи — словно блаженный эфиоп… Нет, иначе: словно обугленная головешка. На сожженном лице рдеют, подергиваясь седым пеплом, багряные угли глаз. Знаю, что это причуды моего безумия, а остальные видят просто осунувшегося и хмурого Атрида — но ничего не могу с собой поделать.

Восставший с костра мертвец стоит предо мной.

Позади маячат еще люди. Тени. Сквозь них видно море, корабли, наседающих троянцев… Лишь Нестор выглядит однозначно живым: из-под сивых косм и морщин, как из-под воды, проступает хитрое молодое лицо. Этот всех переживет! В последние дни я плохо различаю живых и мертвых. Убивать время есть. Хоронить — некогда. Беспокойные души бродят в толчее резни, пропитываясь боевой яростью, как лепешка — бараньим жиром. Хоть пифосами из Леты забвенье черпай: не вытравить. Вчера, в дикой свалке на подступах к лагерю, мой Старик сорвался: воздел копье, и во главе ринувшихся за ним призраков наголову разбил отряд фракийцев. Живых или мертвых — не помню. Не до того было. А сам Старик после сумасшедшего боя куда-то исчез до самого рассвета.

Прятался.

От стыда, наверное.

— Мы разбиты. Я отдаю приказ спускать корабли на воду.

Сгорел вождь. Совсем. Одни глаза остались, да и те вот-вот угаснут. Прах; пепел. И костер погребальный не нужен. Вот только мне вместе с ним на костер — нельзя.

Мне надо вернуться.

Когда я вспоминаю день битвы у кораблей, аэд-невидимка начинает ехидно бубнить мне в уши всякую чушь. Хотя насчет «косо взглянув» — чистая правда. А все остальное… Даже сейчас краснею, едва всплывает: что я сказал носатому. Стыдно. Будто мама по губам надавала.

А он не по губам. Погас он. До конца.

— Дрянной из меня вождь, — шепчет. — Ты прав, Лаэртид. Кругом прав. Я сделал все, что мог. Кто сделает лучше?

— Я.

Да, Диомед, сын Тидея. Вот он, твой час! В синих глазах аргосца торжество. Перехват командования — ключевая часть нашего замысла. «Еще рано», — шепчу я одними губами, боясь заразы геройства, но Диомед и сам это понимает, как никто другой.

— Идоменей! Бери критян, кто остался, ударите на левом фланге. Гонца к Аяксу Теламониду: саламинцы остаются в резерве. Но сам он пусть возьмет на себя Гектора. Остановить, не убивая. Любой ценой!..

Это по-нашему. Любой ценой — это по-человечески. Аякс-Малый (что, и он здесь?) смерчем срывается с места. Миг — и сгинул.

А синеглазый ко мне оборачивается:

— Я знаю, что рано, рыжий. Надо выманить всех .