Александр Бруссуев - Не от мира сего

Стефан внимательно рассматривал чудо-богатыря. Совсем еще молодой парень, может быть, года на три-четыре младше его самого, широкие плечи, могучие руки с ладонями, будто веслами, открытое и располагающее к себе лицо. Причина этому, скорее всего, глаза — голубые и внимательные. Они обязательно характеризуют недюжинный ум и доброту. Крупные черты всего лица: губ, носа, бровей и скул — только подчеркивают мужественность. Светлые слегка волнистые волосы — северянин, без всякого сомнения. Да и роста должен быть такого, что выше всех на голову. Красив, что и говорить.

— Ну, здравствуй, ристиканзу (человек, верующий человек, — перевод с ливвиковского наречия, на самом деле — языка, примечание автора)! — сказал Стефан.

— Здравствуй, ритари (рыцарь в переводе, примечание автора), — ответил Илейко.

— Ишь ты, а с чего ты взял, что я рыцарь? — удивился, но не очень, хунгар. На самом деле ему было приятно, что с первого взгляда в нем могут определить принадлежность к рыцарскому братству.

— А ты себя давно в зеркале видел? — спросил Илейко, и, смутившись, опять покраснел — пес его знает, вдруг обидится благородный человек?

Отец, гася в себе порыв рассмеяться, отвернулся в сторону и скосил глаза к переносице.

А вот Стефан от души расхохотался и протянул вперед для рукопожатия свою руку.

Какая бы ни была его ладонь большая и крепкая, но она все же утонула в той лопате, что выставил Илейко. При этом тот не поднялся со своего места. Это было слегка невежливо. Чуть-чуть, но не понравилось хунгару.

— А ну-ка пусть покажет свое умение, — стараясь быть бесцеремонным, Стефан обратился к хозяину этого двора.

Отец сразу же потерял всякое желание к веселью, доставая железяки. Почему-то он даже обеспокоился: а вдруг у сына не получится?

Но у Илейки все вышло в лучшем виде, будто он не толстое железо гнул, а что-то податливое, мягкое, типа меча, сделанного кузнецами-слэйвинами. Он согнул полосу в подкову и, досадуя на себя, произнес:

— Вот зараза, а я додуматься не мог, что можно обратно подкову-то сделать.

Стефан взял вполне исправное изделие, о том, что оно совсем недавно выглядело несколько иначе, напоминало лишь тепло металла в местах изгибов. Он попробовал вновь разогнуть подкову, но опять потерпел неудачу.

— Да что за черт! — опечалился он. — Вот уж не думал, что так ослабну за время путешествия.

— А раньше-то гнул? — поинтересовался отец.

— Не было у меня таких увлечений, другими делами приходилось заниматься, — махнул рукой не на шутку раздосадованный хунгар. Он положил строптивую железяку на точило, да, видать, резко положил — подкова соскользнула наземь.

Илейко попытался поднять ее обратно, да как-то неловко у него это вышло. Или точильный круг помешал, или тоже не рассчитал своих сил и больно резко дернулся. Только упал он со своего места. Ну что же — бывает.

Другой бы встал, отряхнулся и, может быть, пошутил еще о своей промашке, но лив повел себя как-то неестественно: он, вытянувшись на животе, сначала перевернулся на спину, потом сел и ухватился за былое свое седалище. И только после этого вскарабкался обратно, способствуя себе одними лишь руками.

Его отец, не пытавшийся даже хоть как-то помочь сыну — знал, что тот не любил какой бы то ни было помощи — увидел, как изменилось лицо рыцаря, посмотрел тому в глаза и печально покивал головой, словно соглашаясь с его внезапной догадкой. Но, точно недостаточно было мыслей и предположений, хунгар все-таки произнес вслух:

— Так ты калека?

Грубые и корявые слова, сорвавшиеся с его языка, могли и обидеть, и унизить. Все зависело от того, какую окраску выберет в этой неприятной фразе сам Илейко. А в ответ или оскорбится, или, озлобившись, выкажет напоказ свою ущербность, или горько заплачет, требуя жалости. Но лив никак не отреагировал. Он поправил свой точильный круг, улыбнулся и Стефану, и отцу:

— Я тахкодай (точильщик, тахко — точило на ливвиковском, примечание автора). Буду этим зарабатывать. Вторую подкову попозже справлю.

— С рождения с сыном так, — сказал отец. — Старший он у нас. Остальные, младшие, могут бегать, а он — нет. Никто вылечить не взялся. Ни бабки, ни целители. Говорят, кара божья. А я вот спрашиваю: как мог Бог на него прогневаться? Заранее, что ли, за будущие проступки?

— Так не бывает, — почему-то ответил Стефан. Он никогда не задумывался о наказаниях, кроме, как от властей, поэтому далее произнес не совсем уместные, но, тем не менее, отражающие суть фразы. Их ему когда-то сказал мудрый паломник. — Человека надо наказывать по установленным законам для того, чтобы предотвратить преступления, а не из-за ненависти к преступнику. Важно то, чтобы наказание было неизбежным, чем то, чтоб оно было суровым (вообще-то, это слова философа 19 века Бентама, примечание автора).

— Ты бы это судьям сказал, — усмехнулся отец. — Сказывали нам, что проклятье это. За содеянное дедом.

Проклятье не обязательно бывает за грехи. Проклятье бывает и за правду. В зависимости от того, чья душа его обрушивает. Черная душа — черное проклятье. Светлая душа не может проклясть, она тоже чернеет от этого. Разве что в жесточайшем отчаянии, погибая при этом, или, наоборот возрождаясь под другим именем. И имя этому — Месть.

— Дед был душегубом? — спросил Стефан.

— Да что ты! — даже рукой махнул отец. — Какой душегуб! Он и сейчас есть, в Виелярви живет. Иконы пишет.

— Тогда не Бог парня покарал, а нечто другое, — сказал Стефан твердо. — С этим можно бороться.

— Да он и борется, как и мы все.

Илейко посмотрел на них снизу вверх и улыбнулся:

— Что же это вы в моем присутствии говорите, будто в отсутствии? Это не наш метод!

Стефана этот скромный парень заинтересовал. А все от того, что молодой лив был сильнее его. Гордость хунгара при таком определении не страдала: он всегда мог убежать — в этом было его неоспоримое преимущество.

— А так можешь? — спросил он и согнул пополам, извлеченную из кармана большую серебряную австрийскую монету. Они с Илейко остались вдвоем беседовать, пережидая время, пока в доме накроют на стол.

— Нет, так не могу, — ответил лив и выгнул лодочкой уже согнутую монету.

— Слушай, можно я эту денежку с собою возьму? — восхищенно проговорил Стефан, забыв, что сам только что достал этот серебряный кругляш. — Покажу при случае во дворе.

Он, конечно, имел в виду королевский двор, а не какой-то постоялый или домашний. Могут не поверить дворяне, ну и пес с ними. Пусть попробуют в кузнице сделать то же самое. Замучаются кузнецов вешать.

Разговор плавно перетек на тему оружия. Илейко интересовался всем, очень внимательно рассмотрев боевой топор. Он и поведал о волшебном мече, похороненном по преданиям в самой олонецкой крепости вместе с двумя героями.