Александр Бруссуев - Не от мира сего

Да там мешалась рука "массажиста", кою тот поспешно, дабы не препятствовать, отдернул. Зажав половину иконы под мышкой самым естественным образом, поп потянул за крест. Лив, не сдерживаемый боле за шиворот, мотнул головой. Можно было подумать, что он таким образом помогает священнику. Но с этим решительно не согласился бы второй стражник, держащий мертвой хваткой правую руку лива. Оно и понятно: когда твердый, как дубовая доска, лоб иконописца дернулся и вошел в соприкосновение с носом стражника, то на добровольное содействие это уже походило мало. Нос служителя законов взорвался кровью, как перезрелая вишня при броске о каменную стену. Он хрюкнул и повалился наземь, прижимая руки к сломанному органу чувств. Наверно, унюхал что-то не то.

Сразу после удара головой иконописец стукнул со всей силы каблуком по земле. Немного не рассчитал, потому что между утоптанным, как камень, грунтом и обутой в твердую колодку пяткой оказалась беззащитная нога второго стражника. Она была не приспособлена, чтобы вот так вот, без предупреждения по ней топтались кому не лень. Стражник от неожиданности взвыл, задрал конечность и охватил расплющенные на ней пальцы двумя своими руками. Еще он принялся подпрыгивать на месте для сохранения равновесия, словно несчастная одноногая птица, но не преуспел в этом деле, завалился наземь и сменил свой вой на скулеж.

Резко крутанувшись на своей неударной ноге, лив, что было сил, пнул удивленного таким развитием событий "массажиста" прямо между ног. Тот свалился без ненужных эмоций и лишних сотрясений воздуха. Вероятно, сразу отправился в страну счастливой охоты. Хотя бы на время.

Таким образом, иконописец и поп остались одни лицом к лицу. Священник этому сначала не поверил. Поверил чуть позднее, когда лив, выхватив у него из-под мышки половину иконы, треснул одноглазым шестипалым и вообще — половинчатым изображением ему по волосам. Голова, прикрытая этими самыми волосами, пусть даже и очень густыми, никак не может уподобиться топору и разрубить половину иконы еще наполовину. В общем, древняя доска оказалась испорчена самым невосполнимым образом: она раскололась и развалилась на щепки. И то хорошо — иначе бы раскололась та самая голова. А это уже прискорбно для ее хозяина.

Поп с тягостным стоном завалился навзничь. Сознание из него не исчезло, просто притупилась способность соображать. Когда же вся сумятица мыслей снова сформировала окружающий мир со всеми его радостями и невзгодами, лив был далеко.

Иконописец выбежал за околицу села, перепрыгнул плетень и скрылся в лесу. То, что он повздорил с излишне самоуверенным попом — ничего страшного. По большому счету нет у него никаких претензий к распятью, что тот так самозабвенно холил и лелеял — пусть носит, что угодно. Поспорили, передрались — бывает, дело-то житейское, в вину ему это никто не вменит. Икону разломал — уже хуже, но тоже терпимо. Накажут, но жить можно. Вот за то, что сотворил со стражниками, не простят. Хоть вече собирай, хоть Правду пытай. Расквасил нос государеву слуге — все равно, что самому государю. Пощады не будет, чтоб неповадно было. Хоть какая сволота в стражниках числится — на это никто внимания обращать не будет. А не сволоты там не бывает. Прибьют, как пить дать, прибьют. Значит, надо бежать. Чем быстрее, тем лучше. Поспеть раньше погони к дому, собрать с женой нехитрое имущество, погрузить детишек на волокуши, впряженные в единственную кормилицу-корову и податься на север, или, быть может, к озеру Нево, что теперь все чаще Ладогой зовут. Только надо очень торопиться, пока погоня не собралась. И лив побежал настолько быстро, насколько мог.

А молодой поп, взбешенный до неприличия, ничего более умного придумать не мог, как броситься вдогонку. Перед этим он, правда, пытался поднять стражников, но те бегать отказались. У них был свой расчет: выпытать, кто таков этот лив, где живет, сообщить своему главарю о случившемся бунте, вооружиться и пойти всем скопом, чтоб взять преступника под стражу до суда. Ну и побить его, как следует. На суде не обязательно здоровым быть, все равно потом тому помирать. А не найдут виновника, имущество возьмут, жену под стражу, детей — сам придет, как миленький.

Поп терять время не мог, он забежал в церковь, схватил топор и побежал в погоню. Куда бежать — он знал не особо, но, обладая пылким воображением, предположил: "В лес!" До леса по кратчайшему пути священник добежал быстро, но тот оказался не прозрачным, а темным и непролазным. Поплутав немного среди берез и осин, чуть не заблудившись, пришлось ему признать, что эдак запросто можно пропасть и самому, если ринуться в чащу сломя голову. Тогда поп залез на самое высокое дерево, что отыскал поблизости, то есть сосну, перепачкался смолой и окинул взором пространство. Сразу же закружилась голова, и стало очевидно, что дерево это качается от ветра, как былинка в поле. Ни лива, ни следа не видать, только тошнить хочется.

— Проклинаю тебя, лив! — закричал он, задрав голову к небу. — Проклина-юууууу!

Былая еда полетела к земле, но застряла на разлапистых сучьях на радость муравьям, мухам и прочей дряни.

— Уууу, — услышал иконописец, догадавшись, что это человеческий голос. Удивившись, что так скоро за ним снарядили погоню, он припустил еще быстрее.

Поп же вернулся к тому месту, откуда выбежал к лесу и внезапно обнаружил след. Скорее всего, его оставил проклятый лив, когда перепрыгивал плетень. Он прошел, было, мимо, но внезапная мысль обожгла душу, заставив одновременно покрыться холодным потом от ужаса и скривить губы в злорадной и мстительной улыбке.

— Ну что же, лив, — прошептал поп. — Думаешь, не достану тебя? Однако не только молитвам и псалмам обучены. Можем кое-что поинтереснее, можем.

Он аккуратно очистил след от нанесенных ветром былинок, приблудившегося жучка и даже выдул невидимую простым глазом пыль. Потом аккуратно ограничил отпечаток ноги самым углом лезвия топора, как бы изолировав от всей остальной земли, прикрыл его ладонями и, закрыв глаза, зашептал что-то непонятное. Будучи в Ватикане ему как-то довелось присутствовать на разудалой оргии, где Папа, опьянев не только от вина, но и от возможности безнаказанно возносить хвалу Сатане, брызгал слюной и провозглашал себя сыном божьим и братом дьявольским. Они глумились над Константиновой Библией и кривлялись перед алтарем, теряя человеческое лицо, и начинало казаться, что вместе с отблесками пламени рядом дергаются и ломаются в диком танце юркие и опасные существа. Это было прекрасно, это было незабываемо, это было неповторимо, это была тайна каждого посвященного слуги Бога. Это была власть над Миром.

Поп шептал странные слова и чувствовал, как наполняется такой мощью, что хотелось сбросить всю одежду, чтобы дать каждой клетке своего начинающего грузнеть тела возможность исторгнуть из себя Силу.