Александр Бруссуев - Не от мира сего

Большая часть устремилась за большим количеством людей, и лишь только одна тварь пошла за одиноким путником. Теперь этот человек лежал без чувств, ослабленный и беззащитный, но не обескровленный. Существо не могло само пролить кровь, но и уйти восвояси тоже оказалось свыше всяких сил. Оно чувствовало настоящую чистую, безо всяких гадостных примесей, кровь.

Тварь не могла найти никого поблизости, кто бы мог содействовать ей, она металось в тщетных поисках. Ей было безразлично все вокруг, она слушала только самое себя. И именно это безразличие толкнуло ее на попытку добыть кровь самостоятельно.

Дождавшись, когда костер умерит свой пылающий свет, существо осторожно выползло из-под ели и начало подбираться к лежащему безо всяких движений человеку. Тот не проснулся, не пошевелился. Да и вообще о том, что он жив, говорила только мерно вздымавшаяся грудь. Ни стона, ни всхрапа — ничего, чтобы могло отпугнуть тварь.

Только старая лошадь испуганно скосила свой глаз на сгусток тьмы, крадущийся к ее хозяину. Она видела, она чувствовала приближающуюся беду, как могут видеть и чувствовать только лошади. Ну, и кошки, вообще-то. Но кошками здесь не пахло. Зараза заволновалась, несколько раз громко всхрапнула, но на это никто не обратил внимания — ни человек, ни тварь.

Оставалось только мириться с неизбежным — что же поделать, раз уж так выходит. Лошадь понимала, что ей самой ничто не угрожает, но безучастность к происходящему была, оказывается, неприемлема.

Зараза встала на задние ноги и так обежала вокруг костра, размахивая передними перед собой и по сторонам. Со стороны можно было подумать, что кобыла сошла с ума и танцует у затухающего костра свой безумный лошадиный танец, едва не наступая на человека. Взметнулась легчайшая зола и вместе с нею крохотные искорки. Некоторые из них достигли замершую тварь и даже здорово обожгли ее! Существо попятилось, но уходить отнюдь не собиралось. Оно не понимало, в чем дело. Почему ей чинят препятствия, если самому человеку все происходящее безразлично? И, главное — кто? Не какой-нибудь породистый жеребец, а старая кляча, жить которой осталось всего ничего: может быть, год, или — два. Или даже до рассвета.

Зараза на достигнутом не успокоилась, она совсем чуть-чуть постояла на четырех точках опоры и снова взмыла передними копытами к небу. На сей раз для того, чтобы со всей своей мощи опустить их на остановившуюся тварь, та едва успела метнуться в сторону. Скорее, рефлекторно — копыто лошади не могло причинить ей какую-то неприятность. Разве что, железо подков, которое, считается, может счастье в домах удерживать. Оказалось, не только. Новый удар пришелся по самому боку твари и отбросил ее в кусты.

Существо испытало на собственной шкуре, чем могут быть чреваты лошадиные ужимки и прыжки, но уйти восвояси уже было решительно невозможно. Илейко лежал бесчувственным бревном, лошадь плясала, вздымая облака пепла и искр, тварь металась. На сучьях ближайшей сосны расселись первые болельщики — семейство сов. Такое представление в лесу можно было увидеть не каждую ночь. Прочие ночные обитатели со всех ног пытались сбежаться, чтобы не пропустить кордебалет. Но северная ночь начала лета коротка, поэтому припозднившиеся хорьки застали только финальный аккорд.

Зараза внезапно вскрикнула, чуть ли не человеческим голосом, замотала головой, роняя по сторонам зеленую слюну, и закачалась из стороны в сторону, будто теряя равновесие. Вместе с первым лучом солнца тварь убралась в тень, но перед этим, взбешенная донельзя, хватанула лошадь по плечу. Чем она это сделала — было неясно: то ли когтистой лапой, то ли зубастой пастью, то ли шипастым хвостом. Никто не видел тварь, даже сама кобыла. Ей просто в один миг стало мучительно больно, опираться на переднюю ногу — невыносимо, радоваться наступившему покою — невозможно. Зараза с тоскливой обреченностью осознала, что ей приходит конец, и что валяться ей теперь на лесной опушке и кормить собой падальщиков.

Илейко зашевелился, видимо утренняя прохлада пробрала через густо присыпанное пеплом одеяло. Он застонал и попробовал пошевелить ногами, после чего достал флягу и не отрывался от нее, пока не осушил до дна. Все равно хотелось спать.

Он оглядел свое временное пристанище и не удивился следам разгрома: взрыхленной земле и разбросанного везде пепла. Он удивился, что жив и, вроде бы, даже невредим. Бросив взгляд на лошадь, глубоко и печально вздохнул: та стояла, дрожа всем своим телом, и при этом как-то неловко подгибая переднюю ногу. Значит, ночь просто так не минула. Значит, ночью здесь было неспокойно.

Илейко с трудом поднялся с земли и подошел к кобыле.

— Ну, что ты, Зараза, спокойно, все прошло, все страхи позади, — сказал он, еле выдавливая из себя слова.

Лошадь повернула к нему свою морду, и в ее глазах застыли слезы.

Больше говорить Илейко не стал, он не увидел, а как-то почувствовал, что бедное животное страдает от непереносимой боли, вызванной вот тем сгустком на плече. В этом месте плоть была мертва, и она убивало живое тело вокруг себя.

Лив все еще плохо соображал, но понимал, что выхода из создавшегося положения всего два. Первый — убить лошадь, чтоб не мучилась. И второй — вырезать больное место, возможно, вместе с ногой. Но трехногих лошадей в природе не встречается, теряют они от этого свою подвижность. Вот если бы это был Слейпнир Одина, то потеря пары-тройки ног для него — сущий пустяк. Их у него достаточно, как у сороконожки. Стало быть, песня Заразы спета?

Илейко тряхнул головой, тщетно отгоняя сонливость и вялость. За прошедшее время он привязался к этой кобыле, как когда-то привязался к Бусому. И видеть, как страдает несчастное животное — было свыше его сил. Он никогда никого не лечил, врачевателям доверял не особо. В конце концов, те были всего лишь люди. И в их власти — лечить лишь только тогда, когда сам человек лечится. К тому же, если движущим мотивом является корысть, а не сострадание — тогда пиши пропало.

— Тихо, тихо, Зараза, — проговорил он лошади на ухо. — Сейчас я тебе помогу.

Повинуясь не разуму, но чувству, он собрал угасшие угольки, разбросанные так, будто их кто-то стряхивал с себя — по контуру. Не все были окончательно потухшие, лив раздул их, заставив мерцать, получилась небольшая горсть. Илейко, не обращая внимания на возможность ожога, собрал их всех в ладонь, беспрерывно осторожно дуя, и, стараясь не потерять ни одного, приложил к больному месту на лошадином плече. Его он тоже не видел, но как-то безошибочно чувствовал.

Зараза слабо вскрикнула, лив, словно в ответ, тоже еле слышно простонал. Уголья даже без притока свежего воздуха, укрытые со всех сторон лошадиной и человеческой плотью, разгорелись до рубинового цвета. Илейко это не видел, но ощущал, что это именно так. Пахло паленым волосом, но ни человек, ни лошадь не шевелились. Потому что они оба верили, что только в этом может быть спасение.