Александр Бруссуев - Не от мира сего 2

— Погоди, — остановил ее музыкант. — Как зовут-то тебя?

На самом деле он хотел узнать, сколько людей собралось, не очень ли пьяные, какие у них музыкальные пристрастия и прочее. Но язык, вероятно, зажил самостоятельной жизнью.

— Чернава, — сказала девушка, а Садко, точнее — Родя, чуть не лишился чувств. Вот и давай после этого обеты! — Ну, ты идешь, или как?

— Или как, — пробормотал музыкант, но ноги понесли его за хозяйской дочерью. Вероятно, они тоже обрели самостоятельность.

Гостей было немного. До двадцати их количество не дотягивало, но десять перевешивало. Все они были упитанными бородатыми дядьками с одинаковым выражением на лице. С такими легко читаемыми эмоциями милостыню не подают; может быть, им дают, причем — всю, включая подворье, дойную корову, кур-несушек и постоянно настроенную на бой тещу. "Берите, братцы, ничего для вас не жалко, только в живых оставьте".

Между ними крутились какие-то неестественно радостные девицы — то ли прислуга, то ли невольницы, приблудившиеся со сказочных невольничьих рынков.

Никто не заметил появление нового человека, Садко опять превратился в человека-невидимку. Он хотел поздороваться со всей честной компанией, как наивно себя настраивал, но слова застряли где-то внизу живота.

"Так я ж отсюда живым не вырвусь!" — подумалось ему, представив, что музыка кому-нибудь придется не по вкусу. Еще додумать он не успел, как на ворот опустилась тяжелая рука, дернула куда-то в коридор и прошипела чуть пахнущим бражкой басом:

— Чего застыл, ирод? Бери свой инструмент и сядь в самый дальний угол. По команде сыграешь нам композицию.

— Какую? — смутился парень и настолько жалостливо посмотрел на Василису, все еще державшую его за рубаху, что та даже растерялась.

— Ну, не знаю, — пожала хозяйка плечами. — Сердобольную какую-нибудь. Про котенка.

Садко взял протянутое кантеле и на негнущихся ногах отправился в уготованный ему угол. Там он кое-как примостился, еле касаясь струн, провел настройку и дрожащим голосом, не дожидаясь команды затянул:

— А у кошки четыре ноги,

А сзади у ней длинный хвост.

А ты трогать её не моги

За её малый рост, малый рост

А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,

Кота по пузу, кота по пузу.

А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,

И мокрым полотенцем не моги.

А кошку обидеть легко,

Утюгом её между ушей.

И не будет лакать молоко,

И не будет ловить мышей.

А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,

Кота по пузу, кота по пузу.

А ты не бей, не бей, не бей кота по пузу,

И мокрым полотенцем не моги.

А у ней голубые глаза,

На ресницах застыла слеза.

Это ты наступил ей на хвост,

Несмотря на её малый рост (из репертуара народного певца Мамочки "Республики Шкид", примечание автора).

Куплетов было много, они вылезали самостоятельно откуда-то из подсознания. И каждый доносил до аудитории тяжелую долю мелкого зверья. Сначала его не слушали, но потом кто-то уловил звуки струн, а кто-то — слова, а кто-то закусывал в это время. Когда Садко дошел до очередного повествования, что "собака бывает кусачей только от жизни собачей", его слушали уже все. Несколько человек роняли скупую мужскую слезу на бороду с остатками капусты и соленых груздей.

Откуда-то, чуть ли не из-под стола поднялся Василий и произнес страстную речь:

— Ша! — сказал он и опять потерялся.

Василиса сделала музыканту страшную рожу и провела ладонью по горлу. Он на угасающих касаниях закруглился и решил, что все, его песенка спета, полетит буйна голова с плеч. Но оказалось, что так объявился перерыв.

— Ты есть будешь? — спросила Чернава, когда Садко просочился в коридор.

Схватила его за рукав и по каким-то переходам уволокла в кухоньку, где под столом облизывала свою лапу кошка, чтобы потом причесать ею свое мохнатое личико, то есть, конечно, морду.

— Ешь, — сказала девушка, и музыкант поел.

— Пей, — сказала Чернава, и музыкант попил.

Если бы она предложила сплясать, Садко бы сплясал.

— А сыграй-ка мне, друг, что-нибудь такое энергичное и жизненное, чтоб душа удивилась, — оказалось, что он уже опять сидит в своем углу и готов рвать струны.

— Ты можешь ходить, как запущенный сад.

А можешь все наголо сбрить.

И то и другое я видел не раз.

Кого ты хотел удивить (А. Кутиков, примечание автора)?

Когда он дошел до неоднократного перепева "Скажи мне, чему ты рад?", народ за столами застучал кружками и завопил "Постой оглянись назад!" Песня затянулась, причем, затянулась хором. Много-много раз, даже тогда, когда музыкант уже прекратил играть.

Василиса в очередной раз провела рукой по горлу, но парень уже не напугался.

— Все, вали отсюда, — сказала она. — Дальше мы уж как-нибудь самостоятельно.

Она всунула музыканту какой-то сверток в руки и выпроводила на бодрящий морозец.

Садко припустил, как заяц. Временами подпрыгивая и проверяясь: не мчится ли кто-нибудь следом?

Жужа его встретил на прежнем месте и с прежней реакцией — ткнулся в ноги. Но парня этим было уже не напугать. Они вдвоем пошли к собачьей кормушке, потому что в свертке оказалась добрая еда, и еще раз перекусили. Садко, конечно, ел несколько иначе, нежели его четвероногий друг, то есть, к зализанной миске, со следами прежних неизысканных трапез он допущен не был. Жужа даже корешам не мог позволить прикоснуться к единственному источнику своего вдохновения. Впрочем, музыкант еще не настолько одичал, чтобы перехватывать куски с собачьей кормушки.

Если бы в этот полуночный час случился на холме какой-нибудь наблюдатель, он, вероятно бы, несказанно удивился, увидев двух сторожей-человеков и одного сторожа-пса. Садко, спохватившись, убрал чучело себя не сразу, а когда начал зябнуть. А какой-то соглядатай, как выяснилось утром, был. Об этом говорила новая кучка, чуть было не названная свежей, объявившаяся под холмом.

Музыкант пытался поломать голову в догадках и версиях, но ничего путного не выдумал. А спустя некоторое время и думать забыл: его как-то днем отловил человек, представился другом Василия и предложил поработать на одном торжественном мероприятии: с кантеле наперевес. Неизбалованный вниманием аудитории, он, конечно же, согласился, даже не пытаясь как-то обозначить оплату своих трудов. А это, как выяснилось позднее, было опасно.

Садко сыграл еще разок, потом — другой. Потом стало не до игры.

Музыканты — народ мнительный, их обидеть — все равно, что ребенка, легко. Этим пользуются. Как правило, власти. Запрещают, оскорбляют и пытаются всячески контролировать. Истинному творцу такой контроль — что смерть, творческая смерть. Зачем быть, как все? Разве не теряется от этого индивидуальность? Но власти на это наплевать, это все условности. Ходить по команде, делать все сугубо в рамках — это для власти цель. Будущее — как раз не цель, только настоящее. Потому что главный принцип любой власти — это сохранить ее любой ценой. Поэтому музыка вредна. Впрочем, как и любое другое творческое дело.