Стивен Эриксон - Дань псам

Солдаты, ведущие справедливую войну — хотя бы верящие в ее справедливость — могут держаться за чувство чести, приносить себя в жертву. Укрепившись духом, они способны оставить войну позади, начать новую жизнь, иную жизнь. Им не важно, сколь мерзок и несправедлив окружающий мир, мир настоящего — ветераны способны держаться за святость прошлого. Но несправедливая война… в ней все иначе. Тем, у кого есть хоть капля совести, не укрыться от осознания совершенных преступлений, не смыть крови с рук, не забыть безумств прошлого, в котором честь была ложью, долг — сломанным клинком, а отвага — вонючей, запятнанной тряпкой. Внезапно они понимают: нет защиты от несправедливости, нет прибежища в воспоминаниях о прошлых делах. Тогда вздымается гнев, заполняет любую трещину, становится бешеной яростью. И нет способа выразить ее, выпустить накопившееся давление. Напряжение нарастает, и вот самоубийство уже кажется лучшим выходом, самым легким путем побега. Сирдомин мог видеть в этом логику, но логики недостаточно. Любой способен загнать себя рассуждениями в угол и затем найти оправдания капитуляции. Это еще проще, когда отвага уязвима, когда ей так часто пользовались в дурных целях. Продолжение жизни требует отваги, но не каждый может хранить отвагу, потеряв самоуважение.

Сирдомин поднял отрубленную голову, бросил взгляд на тело. «Ты понимаешь, Харек? Ты хотя бы сейчас смог понять, что лишь существование таких, как ты, дает мне причину жить? Ты придавал лицо моей ярости, а мой клинок жаждал видеть лицо противника». Либо так, либо ярость пожрет его душу изнутри. Нет, лучше кромсать лица врагов, чем свое лицо. Надо искать одного за другим. Справедливость так слаба. Гниль побеждает, чистота сердца исчезает. Мастерство и жажда крови берут верх над ответственностью и сочувствием. Он еще может сражаться, и не за себя самого. Он сражается за Черный Коралл, за Тисте Анди и за человечество.

Даже за Искупителя… нет, не так. «То, что я совершил… этому нет целения, нет искупления. Никогда не будет. Ты понимаешь это. Все вы должны понять…»

Он осознал, что оправдывается. Перед кем? Он не знал. «Всех нас поместили в невозможную ситуацию. Тиран хотя бы погиб, тиран был наказан. Могло быть и хуже: он сумел бы сбежать, скрыться от справедливого суда».

Война причиняет травмы. Некоторым удается избавиться от них, остальные оказываются в вечном плену. Для большинства дело вовсе не в неудаче, в болезни или безумии. По сути травма явилась следствием неспособности разрешить конфликты души. Ни один целитель не сможет это исцелить, ибо исцелять нечего. Никакой эликсир не вытравит болезнь. Никакая мазь не разгладит шрамы. Единственная возможность примириться с самим собой — предстать перед судом, понести наказание. История учит, что такое возмездие бывает весьма редко. Поэтому раны ветеранов не исцеляются, шрамы остаются вздутыми, лихорадка не отступает.

Итак, Сирдомину придется поверить — он уже отлично понимает происходящее — что все его подвиги, все удары клинка не разрешат конфликта души. Он запачкан не меньше остальных, и неважно, сколь накален его гнев, сколь праведна ярость: он не способен нести чистую справедливость, ибо на это способен лишь народ как целое. Подобное воздаяние должно быть действием всего общества, всей цивилизации. Не Тисте Анди — они, вполне очевидно, не примут бремени человечества, не станут дарить нам справедливость. «Да и кто ожидает этого?.. Итак… я здесь и я слышу, как рыдает Искупитель.

Нельзя свершать убийства во имя справедливости».

Примирения нет. Каким он был, таким и остался. То, что он делал раньше, делает и сейчас.

Неудачливый заговорщик стоит на коленях, и отрубленная голова кажется символом. Только символ слишком уж сложен и невнятен. Сирдомин может понять лишь одну, очевидную истину.

Головы летят и будут лететь.

Возможно, люди добровольно обманывают себя, веруя в искупление. Искупление ждет нас, подобно задней двери в зале суда. Мы обнаруживаем, что не надо даже платить штраф, что пустые разговоры способны избавить от ответственности. Помаши рукой и под благожелательным взором судьи мирно уходи в заднюю дверь. Виновность и ответственность счастливо отменяются.

О, Селинд воистину оказалась в кризисе. Аргументы стали не нужны; само понятие искупления стало предметом сомнения. Искупитель простирает объятия, берет все на себя. Прощение без вопросов, благодеяние, лишенное ценности и значения — а ведь прощаемые получают дар, не сравнимый со всеми горами золота тираний. Где же справедливость? Где же наказание за преступления, где воздаяние за грехи? Мораль больше не служит компасом, ведь любая тропа ведет в одно и то же место, в котором тебя благословляют безо всяких вопросов.

Культ Искупителя… это извращение.

Она начала понимать, откуда рождается священство, зачем нужны религиозные формы, правила и запреты, моральные фильтры, определяемые общепринятыми понятиями о справедливости. Но она начала понимать и глубинную опасность подобных структур, судящих о чужой нравственности и раздающих правосудие. Стервятники прячут лица под капюшонами, окружают двери суда, решая, кому войти можно, а кому — нет. Долго ли ждать, когда первый мешок с серебром перейдет из рук в руки? Скоро ли первый нераскаянный злодей купит проход в объятия слепого, нерассуждающего Искупителя?

Она могла бы организовать такую церковь, превратить культ в религию, заложить строгие и суровые нормы справедливости. Но как насчет следующего поколения жрецов и жриц? И следующего, и следующего? Скоро ли строгие правила превратят церковь в самовлюбленную, торгующую властью тиранию? Долго ли ждать коррупции, если тайное сердце религии — простой факт, что Искупитель принимает любого представшего перед ним? Этот факт, практически гарантирующий цинизм жрецов, неизбежно рождающий профанические злоупотребления…

Она теряет не только веру в Искупителя. Она теряет веру в саму религию.

Ее молитвы доходят до некоей сущности, она чувствует теплое дыхание божества. Она пирует на его силе. Она напирает. Требует. Настаивает на объяснениях, ответах.

А он принимает в объятия ее гнев, как делал всегда. И ошибается.

Есть два значения у слова «пленник». Одно — низкое, рождающее презрение. Второе — величественное, подобающее королю или королеве. «Невольник чести». Именно такое значение она имела в виду, придумывая прозвище Сирдомина.

Но есть и третье значение, относящееся лишь к Черному Кораллу и лично Сирдомину. Он живет в Ночи, где Тьма означает не «тьму невежества», но «бездну мудрости», древнее знание, символ самого начала бытия, первое чрево, из которого рождено сущее. Он пребывает в Ночи, иногда совершая паломничества в Свет, к кургану сокрытых богатств — обряд нового рождения, Селинд лишь сегодня осознала это.