Павел Рогозинский - Главный калибр

— Огонь!

«Эрликон» прогрохотал отрывисто и коротко. Японский самолет как‑то странно дрогнул, дернулся, точно споткнувшись, и, круто скользя вниз, нырнул в воду рядом с танкером. На палубу и капитанский мостик посыпались с неба с дробным стуком прозрачные осколки плексигласа. Потом над судном сразу воцарилась тишина. И если бы не пузыри, белесо поднимавшиеся со дна, в центре большого радужного пятна на месте падения самолета, можно было подумать, что все случившееся только померещилось.

Но на палубе, позванивая, перекатывались медные расстрелянные гильзы. Зенитчики не спускали со своего командира восторженно–завороженных взглядов. У кого‑то вырвалось от души:

— Здорово!

Восклицание это точно вернуло весь экипаж к обычной жизни. От причалов к танкеру уже неслись катера. Через несколько минут палубу заполнили морские офицеры. Капитан Бурмистров деревянным голосом коротко отрапортовал старшему по званию командиру о чрезвычайном происшествии. Отлегло от сердца, когда услышал:

— Молодец!

А затем о нем точно забыли. Командование занялось сбитым самолетом. Вызвали водолазов, спасательные суда. Ясный день, спокойное море облегчило их работу. Прошло немного времени, и надежно захваченный тросами вражеский самолет опустили на палубу буксира.

Но чувство неясной тревоги не покидало капитана.

Какой же все‑таки самолет он сбил? Зачем он здесь появился, пикировал? Война ведь окончилась!..

Волнение Бурмистрова усилилось, когда его вызвали в штаб флота. На негнущихся ногах он вступил в приемную, где толпилось много офицеров старших рангов. При его появлении разговоры смолкли, все стали разглядывать его с живым интересом. Массивная дверь кабинета открылась, лица офицеров приняли то официальное выражение, которое свидетельствует о появлении еще более высокого начальства. Вошел член Военного Совета Тихоокеанского флота генерал–лейтенант С. Е. Захаров.

Здороваясь, генерал окинул Бурмистрова веселым оценивающим взглядом:

— Ну, знаешь, какую птицу подстрелил? На, читай, — протянул он капитану листок бумаги с машинописным текстом. — С летчика сняли, с подпоручика сухопутной армии самураев Циохара Иосидо. Это перевод.

Строчки запрыгали перед глазами капитана. Из докладной явствовало, что поручик Иосидо Циохара получил задание «нанести таранный удар по наиболее крупному из стоящих на владивостокском рейде судов». Его надо было нанести на полном ходу, при скорости пятьсот пятьдесят километров в час. Рекомендовалось ударить прямо в трубу или капитанский мостик. Надо хорошо нацелиться и до последнего момента не смыкать глаз. Если в порту не окажется больших кораблей, то надо выбрать во Владивостоке самый большой дом, где размещено руководство. В случае обстрела зенитной артиллерией или встречи с истребителями, говорилось далее в приказе, летчику надлежит помахать крыльями, выпустить шасси и сделать знаки о готовности сдаться и произвести посадку. Но задание выполнить любыми средствами.

— Ясно?

— Ясно, — эхом отозвался Бурмистров.

— Камикадзе это был, смертник–фанатик. Вот так, капитан. Ну, а теперь приступим к делу.

Все офицеры, как по команде, подтянулись и торжественно застыли.

— Поздравляю о правительственной наградой! — отрубил генерал и скосил глаза на адъютанта. Тот мгновенно подал ему алую коробочку. Генерал крепко стиснул капитану руку и вложил в другую алую коробочку, Бурмистров пробормотал что‑то невнятное, но, спохватившись, преувеличенно громко выпалил:

— Служу Советскому Союзу!

Офицеры добродушно рассмеялись. Командующий артиллерией флота, глядя в сторону, произнес, ни к кому не обращаясь:

— Помню, тут один офицер все беспокоился, что ему во Владивостоке делать нечего, а начальство не знает, куда кого ставить. А кто бы тут последний выстрел в этой войне произвел?.. Ну, поздравляю, — другим тоном промолвил он, пожимая, в свою очередь, руку капитана. — От всей души поздравляю.

Медаль, на которой выбиты зубчатые стены Кремля. Ленточка с полосками, алыми, как знамя победы, и светло–зелеными, как подмосковные поля. Этой медалью Родина наградила тех, кто в годы Великой Отечественной войны бился с гитлеровцами на подступах к столице, и тех, кто оборонял Москву своим трудом. Каждый отдавал для зашиты столицы все, что мог.

…Памятной осенью 1941 года шестьсот тысяч москвичей вышли на строительство оборонительных рубежей.

Мы рыли рвы, окопы, делали заграждения против танков. Это была очень тяжелая работа. Все время моросил холодный осенний до>Кдь. Глина стала липкой, как тесто, и упругой, как резина. В ней было много камней. Лопата натыкалась на них со звоном и скрежетом, сворачивалась набок и вырывалась из рук, как живая. Когда, наконец, удавалось отделить тяжелый и мокрый ком, он пиявкой присасывался к лопате. Сбросить его было очень трудно.

Противотанковый ров рыли глубиной в три с половиной метра, а рядом насыпали вал. На эту высоту и приходилось бросать землю. На дне рва скапливалась вода. Она доходила до колен. Сверху за воротник падали капли нудного, как зубная боль, осеннего дождя. Мокрую, чавкающую глину мы бросали вверх, и желтая жижа стекала по древку лопаты за рукава.

Среди нас были художники, переводчики, музыканты, уборщицы, машинистки, были даже балерины. Среди нас были люди всех профессий, но меньше всего тех, кто привык к тяжелому физическому труду. Бывало, иногда кто‑нибудь вскрикивал, роняя лопату. Человек стоял, ловя ртом воздух, не в силах пошевелиться. Тело сводила судорога.

Я испытал это на себе. В спину точно вонзался шприц с холодной булькающей жидкостью. Она стреляла вдоль хребта жгучей огненной струей, не давая вздохнуть. Тогда человека укладывали на траву, растирали. Он отлеживался и опять брался за работу.

Но отдыхать никто не хотел: фашисты были близко, и мы строили укрепления, чтобы помочь армии задержать и отбросить врага. .

С фронта приходили вести одна хуже другой. Наши войска отступали.

Как‑то возле нас остановился мотоциклист. От утомления лицо его было темное, точно закопченное. Спросил, как короче проехать до Москвы, жадно пил воду.

— Ну, как на фронте?

— Плохо.

— Как плохо?

— Фронт прорван.

— А наши что?

— Дерутся, — просто ответил он, недоумевая, как же может быть иначе.

Мы переглянулись и снова взялись за лопаты.

Сперва на работе каждый позволял себе передышку, когда кому вздумается. Потом ввели систему: через каждый час — десять минут отдыха. Это бывали блаженные минуты.

После отдыха лопаты и кирки казались еще тяжелее. Все тело было, как деревянное. Ныли ноги, руки, спина. Ладони вспухали. Идя на ночлег, мы еле волочили ноги.