Борис и Ольга Фателевичи - Волчья шкура

На первых порах было тяжко, мы сами не понимали, что нас ждет. Почему мы должны отказаться от прекрасного, светлого, радостного мира? Почему вместо творчества, созидательного труда и радостной учебы мы должны принять на себя новые и не очень приятные обязанности? Какими будут люди, если им уготована такая непростая судьба? И что же такое, в конце концов, добро и зло?!

Теперь мы знаем: придет время, и люди станут лучше нас, сильнее, мудрее.

Рыжеватые брови Анчара сошлись, между ними пролегла глубокая морщина.

— Ты что-то путаешь или заблуждаешься. Мы, люди, будем сильнее вас, бессмертных? Такого не может быть.

Михаэль долго разглядывал звезды. Говорить или не говорить? Теперь он не Миша, он уже три часа, как Михаэль. Уже три часа прошло, как он принял от База знак власти. Теперь ему позволено очень многое, почти все. А меру ответственности за это невозможно представить.

— А вы уже бессмертные. По факту рождения.

Лицо Анчара разгладилось, глаза расширились.

— Не понял…

Ира напряженно переводила взгляд с одного на другого.

— Бессмертие в возрождении? Как по волчьей шкуре? Или в воскресении, как в Евангелии: «Находящиеся в гробах, изыдут»?

Михаэль прищурился.

— Сложнее, гораздо сложнее. Конечно, сегодня все понимают, что никакие мертвецы из могил не полезут, и утопленники не всплывут. Никаких «ужастиков», — уклончиво повел он головой. — По крайней мере, в образах, доступных современному человеку. Что случилось, то случилось.

— Но как же? Все-таки возрождение? Воскресение? Или тьма, пустота и забвение? Как знать?

Ирина погладила теплые камни ожерелья, но они молчали.

— Придет время, и душа каждого из вас вберет в себя память всех предыдущих поколений. И станет человек одним целым со всеми своими предками. И все предки его станут им. Каждый примет в себя все человечество со всеми его мыслями, чувствами, знаниями, жизненным опытом. Вот тогда и поймете вы, что бессмертны и будете сильнее нас, ведь мы храним память только одной своей личности.

Анчар резко выдохнул и мотнул головой.

— Кто определит то время, когда люди окажутся готовыми к бессмертию, и как?

Ира метнулась взглядом от Михаэля к Андрею и опять к Михаэлю и подалась к нему за ответом.

— Страшный суд?

— Можно и так назвать. Я уже пытался объяснить Андрею, и ты слышала. Миллионы, миллиарды душ обогащаются опытом предыдущих поколений и возвращаются на землю. Но множеству душ путь назад закрыт. Они принадлежали людям, которые безраздельно посвятили себя какой-то идее, отдали свою жизнь служению ей, пламенно, но слепо отстаивали свои убеждения, навязывали их окружающим, присвоив себе право быть правыми. Эти люди взяли на себя роль обвинителей, судей и палачей, неистово и нетерпимо обвиняя, без сомнений осуждая и казня инакомыслящих.

Их души освобождаются, до предела наполненные одержимостью, страстями, ненавистью к противникам, поэтому в них нет места для нового опыта, как не было готовности к переменам в сознании тех, кто при жизни стал фанатиком.

Души фанатиков ждут своего часа. Они разделены на… хорошо, назовем по-вашему, на армию света и армию тьмы. Не спрашивайте, кто из них хорош, кто плох. В природе нет добра и зла.

Скоро проект на Земле закрывается, а это значит, что вот-вот наполнение армий достигнет критической величины. И тогда ударит между ними разряд.

Ира охнула, прикрыв рот ладонью.

— Скоро?

— Точно час назвать не могу, но скоро это и есть скоро. По крайней мере, по нашим меркам.

Они проговорили всю ночь, самые обычные люди, Андрей Рабинович и Ирина Коваленко, и один из нефилим, который еще вчера был просто Мишей.

Музыка в гостинице затихла. Ночные тени растаяли, живая вода Мертвого моря тихо вздыхала, заполняя паузы в разговоре, которые становились все длиннее.

Никогда раньше эти трое не были так близки, никогда их слова, обращенные друг к другу, не были так серьезны, просты и искренни. В ночь перед тем, как попрощаться навсегда, все тайны были раскрыты, почти все. И их души были раскрыты новому знанию, в котором сплелось прошлое и будущее. И не осталось в них места страху, тревогам и сомнениям.

Ясный рассвет коснулся берега и воды, лиц и рук. Михаэль поднялся, отряхнул песок с ладоней и бережно уложил свои сокровища в мешок. Ирина протянула ему ожерелье, которое дремало у нее в ладонях всю ночь, всю эту удивительную ночь. Изумрудные камни исчезли в темной глубине мешка. Михаэль коснулся губами пальцев Ирины, протянул руку Андрею, поправил крылатый диск на груди.

— Прощайте. Все будет хорошо.

И ступил на воду.

Одинокий купальщик остановился у мостков, ведущих вниз. Кто-то оставил на песке белоснежный гостиничный халат. На берегу застыли мужчина и женщина. Они смотрели на море. Женщина улыбалась, приложив пальцы к губам, мужчина поднял руку в коротком приветствии и замер, не отрывая глаз от какой-то точки в море. Потом они обнялись и медленно пошли к гостинице.

Теперь море, далекие туманные горы, молодой солнечный свет и весь тихий, утренний мир принадлежали ему одному.

Душа, полная ужаса, металась в пламени. Белые, оранжевые, алые струи насквозь прожигали ее, сморщенную и обуглившуюся. Ледяные острые выступы вырывали клочья и швыряли их на антрацитовые скалы. Чиркнув о камень, клочья вспыхивали желтыми искрами, отскакивали, превращались в раскаленные смоляные капли и прикипали к тому, что когда-то было Зосей.

В липком сгустке ее сознания крутились бесконечной чередой воспоминания. Страшные, злые, едкие. Других у Зоськи не было.

Вот она заманивает в дровяной сарай мальчишек из интерната. И хохочет, издевается, пугает судом и тюрьмой, заставляя выполнять все ее дикие причуды. Конфеты, деньги, бусики-колечки и любой одноклассник в любое время дня и ночи. Вот это жизнь!

А что она вытворяла в зоне! Унижала, грабила, насиловала… Жестокую, беспощадную, изворотливую, ее боялась даже ВОХРа. А она никого и ничего не боялась.

Потом, на воле, пожила немного с Лохматым, в кетском поселке и однажды, выйдя за водкой, прыгнула в вертолет и летела, катилась, пока не остановилась на Украине. Поняв, что беременная, прикинулась ласковой кошечкой-бедняжкой, заморочила голову мальчишке-инженеру и до нитки обчистила его и дом его родителей. Так ловко провернула, что и тени подозрения не вызвала. Рыдала вместе с мамашкой, а папашка дочкой ее называл, по голове гладил, утешал. Доутешался до инсульта…

А как родила, домой не вернулась, в вагоне на путях кантовалась. Девчонку пообещала матери инженера отдать. Деньги наперед взяла, даже корзинку стырила у торговки-зеваки, чтобы легче нести малую к бабке. Но старуха далеко от вокзала жила, лень было переться через весь город, и дождь моросил. Так и осталась корзинка под фонарем на вокзале, и младенец в ней.