Дмитрий Осокин - Дракоши

С этой успокоительной мыслью я уснул, а часов в десять меня разбудил мой шумливый слуга — телефон:

— Вставайте, граф, вас ждут великие дела! — прохрипел он.

— Кто спрашивает-то? — бессмысленного «алло» я избегал с десятого класса, когда меня напугали какие-то веселые хамы позвонив однажды, они просто сказали в рифму русское народное слово, которое на советский литературный можно перевести лишь эвфемически, как «ну ты и кайло'» А оскорбления — всегда повод к самоусовершенствованию.

— Кто меня будит в такую рань?

— А это я тебя буду в такую рань! — хрюкнул телефон Батюшкиным голосом, — Иринка переехала, давай со мной к ней заедем, окропим квартирку.

— С утра?!

— Именно, чтоб ты не кис дома.

— Спасибо, киса, — я оценил благородство друга, готового идти со мной в тот день, когда на мою голову должны были низвергнуться губительные кирпичи.

— Я-то сегодняшний день как раз дома переждать планировал.

— Это благоразумно только в том случае, если ты уверен в крепости своего потолка.

Я поднял голову. По желтоватому фону разбегалась паутинка трещин.

— Спасибо, Батюшка, кажется, помирать мне сегодня пришлось бы именно дома. Пожалуй, я… Где встречаемся?

От станции метро «Петроградская» нам нужно было добираться в автобусе 127-го маршрута. Более получаса мы проторчали на кольце, но народу все равно набралось немного.

— Дракоши-то не мерещатся? — не удержался я в салоне.

— Знаешь, что-то не тянет и вспоминать их, мерзких. Может, глюки?

— Раз ты сегодня будешь рядом со мной, у тебя есть шанс проверить!

За окном замелькали приземистые пятиэтажки, потом — длиннющие заборы. Встряхнув пассажиров, автобус миновал железнодорожный переезд.

— Посмотрите направо, — экскурсоводно заговорил Батюшка, — вы увидите рукотворный памятник, к которому заросла народная тропа!

Я повернул голову. На середине довольно-таки ухоженного и утоптанного скверика ботвой вниз торчала каменная морковка.

— Тюльпаны давно отцвели, — объяснил про ботву Батюшка, — а сей обелиск воздвигнут здесь благодарными потомками в честь убийства на этом самом месте великого русскоязычного негритянского поэта.

— Не кощунствуйте, Батюшка! Да… Вот мы и за городом!

— Это почему?

— «Он едет за город — стреляться!» — пояснил я.

— Да, во времена ужасов царизма здесь частенько постреливали, сам Гумилев на Волошина охотился, — продолжал экскурсию Батюшка, — но, каждый из них хотел быть похожим на Пушкина, а не на Дантеса, поэтому обошлось без жертв. Зато в наше время здесь скоро будет метро. Посмотрите налево, как прекрасны в лучах конопатого солнца эти дивные глыбы строений!

Заборы прекратились, и впереди по курсу замаячили дома-«коробки». Складывалось впечатление, что мы въезжаем совсем в другой город.

— Вот она, Свободная Комендань или индейская территория бывшего Комендантского аэродрома! — Батюшка потащил меня к выходу, и мы сошли в грязь на остановке под поэтическим названием «Серебристый бульвар». Тропа повела нас куда-то между котлованами.

— Стоп! — сказал я, — здесь я не пойду, давай-ка в обход!

Впереди достраивался точечный кирпичный дом, вероятно, будущая общага. На высоте функционировал подъемный кран.

— Резонно, — согласился со мной Батюшка, — об этом я не подумал. Хотя, вон, бабка идет — и ничего! Ты ведь один свой труп видел, а не несколько? Может, ломанем за ней впритык?

По стройплощадке ковыляла клюкастая бабушка, мелодично позвякивая дарами дворов- пустыми бутылками в своей авоське. Я застыл в нерешительности ярко светило солнышко, все выглядело таким мирным.

— Вася! Ты что, дискобол, не видишь?! — закричали сверху крановщик слишком низко подал вязанку бурого кирпича, и недовольные строители начали воздвигать словесные многоэтажки:

— Вира, Вася, её бы, твою! Вира!

— Батюшка, бабка-то как раз под кирпичами ползет, — громким шепотом сказал я, — пойти, вытолкать ее со стройплощадки?

— Сдурел? На это же все рассчитано: ты идешь бабку спасать, кирпич падает, бабка подбирает бутылки, а я — тебя. Стой уж! Осторожней, старая! — заорал Батюшка и кинулся вперед. Но было уже поздно. Кирпичная вязанка шарахнулась о стенку, выстрелом лопнул один из тросов, и кирпичи полетели вниз, вызывая ассоциацию с телепередачей про американские бомбардировки Вьетнама.

— Ну вот и все, а ты боялся! — хлопнул меня по плечу Батюшка.

Несколько десятков кирпичей взрыли глину как раз позади старушки, и лишь один, каким-то невероятным рикошетом, звякнул по ее авоське. Если бы мы пошли за ней следом!

Сама бабушка ни капельки не пострадала, даже не испугалась, а только задрала голову и начала обличать пьянство и остальные пороки строителей в таких выражениях, что Батюшка покраснел. И тут что-то шлепнулось мне на голову. Я вздрогнул и отскочил.

— Птичка, — сказал Батюшка, доставая носовой платок, — я вытру.

Прошло десять лет Маленький трехэтажный домик за церковью-заводом давно перемодернизировали почти до неузнаваемости, сейчас на его месте возвышается некоторое трехэтажное же, но странно, не по-питерски, выглядящее здание. Зачем-то я отыскал Иринкину соседку снизу, и она подарила мне картину Яна Антонышева, с которой смотрят на меня теперь темными пятнами окна бывшей квартиры N 12 ещё того самого, «оригинального» домика.

Да, прошло уже десять лет, я все еще жив, — если судить по тому, что моя рука выводит сейчас эти буквы. Правда, порой мне кажется, что все-таки та дата моей смерти, которую назвал Рот, вовсе и не была фиктивной. Что-то остановилось во мне с тех пор, зачахло. Может, кончилась «боевая молодость»? А может — жизнь? «Что же ты такой бесстрастный, прямо как неживой!» — сказала мне недавно одна экзальтированная поэтесса. Поэты, они ведь тонко чувствующие люди — мое подавленное состояние заметил недавно даже мой брат-близнец, потенциальный «грит поэт рашн» MiKe Осокинъ, и немедленно посвятил мне четверостишие о том, что день может быть длинней или короче, но раз ночь не наступает ровно в полдень, то никто раньше срока и не помрет. Конкретный срок в четверостишии указан не был, поэтому оно меня мало утешило даже и тогда, когда мой братец с не свойственной ему оперативностью немедленно пропихнул его в престижный московский журнал от гуманитарного фонда. Не утешило меня все это еще и потому, что еще раз напомнило мне о собственной смерти, виденной как-то в стеклянном шаре.

Правда, смерть как явление конкретно в это время меня уже мало касается, гораздо больше меня сейчас беспокоит другое: мне до сих пор никак не отделаться от мыслей о тех чудовищах! Чтобы дальше уйти от них, я даже взялся собирать и записывать всякие невероятные истории, фантастическое в которых иной раз, как в случае с Петром Александровичем Исаевым[i], - врывается в жизнь реальную почти так же грубо, как и в этой, произошедшей со мной самим. Но мне ничего не помогает!