Анна Семироль - Офелия [litres]

– Какая жалость! – патетично воскликнул Питер. – Кевин, ну ты гляди, какой я неуклюжий! Уронил и разбил музыку! Я ж нечаянно.

– Граммофон только не роняй, – тихонько рассмеялся Кевин. – Ох, Палмер! Ты ж после общения с отцом неделю сидеть не сможешь!

– Я буду бегать, – весело сказал Питер. – Мне полезно.

Он пошарил в кустах, вытащил большой полосатый мяч, бросил его в пруд. И довольная Офелия в тот же миг взметнулась вверх из воды, окруженная сияющим каскадом брызг.

– Ва-а-у… – восхищенно выдохнул Кевин.

На берег из сада примчались жизнерадостные бишоны Фроззи и Сноу, заплясали, завертелись у ног мальчишек, требуя ласки и игр. За ними к пруду спустилась Агата с Лоттой в руках, помахала Офелии.

– О, собаки-снеговики! – обрадовался Кевин, присел на корточки и принялся чесать псам пушистые спинки.

– Мальчишки, а что у вас случилось? – поинтересовалась девушка, рассматривая осколки грампластинки на дорожке.

Ребята заговорщически переглянулись, и Питер бодро отчеканил:

– Да ничего примечательного. Миссис Донован расстроилась, что пластинка разбилась, и укатила искать новую. Потому сегодня у нас вместо занятия буйные игры. Ты с нами?

– А вот да!

Питер запрыгал на берегу, размахивая руками, и завопил:

– Йонас! Бросай работу! Иди сюда! Будем обыгрывать Офелию в гандбо-ол! Хей-хо-о-о! Сегодня наш день!

Увы, эйфория, охватившая Питера, продержалась недолго. К ужину вернулись домой отец и Ларри. И Леонард Палмер устроил сыну серьезнейшую выволочку.

Миссис Донован позвонила минут через пять после того, как отец Питера вошел в дом, и он успел только разуться и снять пиджак. После короткого телефонного разговора Леонард Палмер призвал младшего сына в свой кабинет. И тон его не сулил мальчишке приятной легкой беседы.

Питер сидел на стуле у отцовского письменного стола и глядел на большой глобус в углу за софой. Глобус был утыкан флажками, сделанными из зубочисток: флажки торчали там, куда компания «Роллс-Ройс» поставляла свои автомобили. Мистер Палмер нервно мерил шагами ковер на полу, закатав рукава и сунув руки в карманы брюк. Питер старался смотреть только на глобус, но взгляд невольно возвращался к отцу: голубая рубаха на спине взмокла от пота, брови почти сошлись у переносицы, на виске билась тонкая синеватая жилка. Питер нервно сглотнул. Редко, ох как же редко он видел отца таким!

– Кто дал тебе право вмешиваться в мои дела? – глухо спросил Леонард Палмер, не глядя на сына.

– Я поступил по совести, папа, – дрогнувшим голосом ответил Питер и ссутулился.

Сейчас ему с невероятной силой хотелось, чтобы кто-нибудь невидимый превратил его в мышь. Или в паука. Или все равно во что, лишь бы в маленькое и незаметное.

– О какой совести ты говоришь? – громыхнул отец, останавливаясь перед Питером и сверля его яростным взглядом. – Ты, мой сын, который угрожал взрослой леди, своим поступком запятнал мою честь! Ты оскорбил не только миссис Донован, но и меня, и мать! Мы тебя таким не растили, Питер, но это наш позор!

От страха заныло в животе. К горлу подступили слезы, мысли заметались, спутались, сердце забилось, словно птичка в петле. Питер часто задышал, нижняя губа задрожала. Он был готов уже расплакаться и рассыпаться в беспомощных извинениях, но вдруг вспомнил о Йонасе.

Йон бы не испугался. Он никому не позволял на себя давить. Он в десять лет прошел через две страны один. И его даже хромой Стив принял в свой дом. Как равного.

Питер выпрямился. Досчитал про себя до десяти и взглянул отцу в красное от гнева лицо.

– Позор, папа, это не мой поступок. – Слова царапали горло, но Питер все же говорил, разгоняя дурноту собственного страха. – Позор – это принуждать мою подругу через боль и угрозы делать то, что делают цирковые животные. И я поступил именно так, как должен был поступить друг: я заступился за нее. Ты хотел видеть меня воспитанным человеком? Воспитанный человек не даст друга в обиду. И ни за что не позволит другим унижать и запугивать слабых.

– Слабых? – Леонард Палмер прищурился, подался вперед, навис над младшим сыном. – Ты называешь слабым врага, недооценивая его! Она военнопленная, не человек, она животное, которое надо дрессировать и каждый день показывать его место! Иначе однажды эта тварь перегрызет тебе глотку! Мало того, она моя собственность. Я вложил в нее деньги и теперь окупаю затраты. И если она вопреки моим стараниям останется дикой, агрессивной и не приносящей дохода, то пусть только даст повод – я пристрелю ее!

Питера пробил ледяной пот, руки затряслись, когда он услышал такое от отца.

– Папа, открой глаза! – закричал он тонким, срывающимся голосом. – Она не вещь! Она просто девчонка! Она умеет улыбаться, грустить, она играет в наши старые игрушки, ей интересны книжки с картинками. Она любит, когда с ней говорят, сама умеет выражать эмоции и простые желания. Какой из нее враг? Ее пленили, увезли из родного, привычного ей мира, посадили в яму с водой, кормят мертвой рыбой, бьют током, таскают за цепь! Папа, ты видел, что с ней делает ультразвуковой свисток? Йонас мне рассказал, что это как крик на самой страшной громкости, от него Офелии больно, она с ума может сойти! Папа, посмотри на нее! Она такая же, как я, как Агата, просто живет в воде и не говорит! Она тоже ребенок! Всего лишь ребенок!

– Глупец! – презрительно кривя губы, бросил отец. – Там, откуда привезли эту тварь, идет война. Там гибнут ребята чуть старше тебя, отстаивая право людей быть хозяевами на их земле. Как я воевал, думая только о том, что чертовы наци могут прийти в мой дом, убить мою жену и трехлетнего сына. Точно так же твари, для которых человеческая жизнь – пустышка, могут добраться до каждого из нас. Почему я должен жалеть одну из них? Достаточно того, что я содержу ее на своей шее!

– Враги, да? – По щеке Питера съехала крупная холодная капля. – Враги? Тогда чего ж ты Йонаса не убьешь? Он же немец, один из тех, с которыми ты на фронте дрался!

Леонард Палмер застыл, глядя в перекошенное от ненависти и страха лицо сына. Он просто не знал, что ответить.

– Ты сам учил меня быть достойным человеком, папа. Мама учила, что надо жить в любви и всегда перед сном просить прощения у тех, кого обидел, чтобы сердце не зарастало злом. Почему вы говорите нам одно, а поступки у вас, взрослых, совершенно иные? – Питер давился слезами, трясся, сдерживая рыдания, но говорил, говорил. – Дети учатся у вас. И невозможно вырасти другом, когда все, что тебе демонстрируют, – вражда, ложь, боль, ненависть, снова ложь и опять ложь! Вы сами растите себе врагов. Сперва из оттудышей, а потом из нас – своих детей. Мы помним ваши слова о том, что миру не нужна война, что его спасет красота. Мы дружим, а вы запираете наших друзей в клетки и демонстрируете их за деньги зевакам. Зачем вы это делаете, папа? Ты мучаешь мою Офелию. Тетка Конни изводит Йона, который для нее – тот же враг, нацистский ублюдок, немецкое отродье… В Кевина ребята постарше кидали камнями, потому что он еврей, им родители сказали, что евреи – дрянь… За что вы так с нами? Что вы хотите из нас сделать?