Макс Фрай - Желтый

Огляделся по сторонам – вроде бы, соблюдая разумную предосторожность, а на самом деле, в тайной надежде, что кто-нибудь помешает, отвлечет от задуманного, но вокруг не было ни души. И наконец произнес вслух, ощущая себя не столько благородным героем, сколько великовозрастным идиотом, заигравшимся в гения места:

– Я на своей земле, в своем праве. Пусть мне покажется Серый Ад.

И, не удержавшись, добавил по привычке всех вокруг задирать:

– Вот даже интересно, что это буду за я – в самой низшей октаве? Какая она у нас нынче – низшая октава меня?

А потом долго стоял на мосту, ждал неизвестно чего, как дурак, вцепившись в ржавые прутья, когда-то бывшие коваными перилами, смотрел вниз, на неглубокий заваленный хламом овраг, по дну которого, огибая мусорные кучи, медленно – даже не тек, а полз мелкий ручеек цвета дерьма.

Ничего так и не дождался. Наконец понял, что номер с заклинанием не прошел. Не заплакал от бессильного гнева только потому, что не вспомнил, как это делается, какие кнопки внутри себя надо нажимать.

Я стою на мосту и думаю: «Ну вот, ничего у меня не получилось». Вспомнить бы еще, что именно означает это конкретное «ничего». Но скорее всего, просто все сразу. Жизнь у меня не получилась – вся, целиком. Оказалась даже худшим дерьмом, чем здесь обычно по умолчанию всем выписывают. Ну зато хоть чем-то я отличился, поздравляю, сбылись мечты. Стал выдающимся мастером волшебного превращения в уникальное супердерьмо всего, к чему прикоснусь.

Впрочем, даже прикасаться не надо, достаточно посмотреть, – думаю я, с отвращением глядя на реку. – Это же под моим взглядом она так изменилась, я точно знаю. Вполне нормальная раньше была река. И мусор в нее вроде бы не кидали, по крайней мере, такие огромные кучи точно не скапливались. А я пришел, поглядел, и сразу сделалось так. Звучит, как бред сумасшедшего, сам понимаю. Но это легко проверить, – думаю я и внимательно смотрю на свои руки. Как и следовало ожидать, на коже появляются мелкие бледно-красные пятна, постепенно темнеют, воспаляются, трескаются, превращаются в гнойные язвы – все, хватит с меня!

Лучше бы я и правда просто сошел с ума. Меня не особенно жалко, сколько мне там осталось, люди недолго живут. А у психов, говорят, бывают отличные глюки, хоть развлекся бы напоследок. Но вместо того, чтобы стать безобидным городским сумасшедшим с интересными галлюцинациями, я отрастил себе ядовитый тяжелый взгляд, под которым все портится. Жаль, слишком поздно я понял, что происходит, выколол бы себе глаза, а если бы пороху не хватило, просто сидел бы дома, зажмурившись, пока не издохну, по крайней мере, город бы от себя спас. Хороший был у нас город, жалко его ужасно. Гораздо жальче, чем меня.

Я стою на мосту, крепко держусь за ржавые прутья, в которые под моим взглядом превратились перила, смотрю на берег, застроенный многоэтажными панельными бараками, и на другой, пустынный, загроможденный хламом и заросший мертвой мерзлой сорной травой, думаю в отчаянии: так нельзя! Это просто нечестно. Нельзя человеку, даже совсем пропащему, вроде меня, становиться чудовищем, которое портит мир своим отравленным взглядом. Уж лучше бы в камень людей превращал, как горгона, или убивал, как василиск. Тоже ничего хорошего, но все-таки не настолько погано. По крайней мере, мог бы всем сердцем себя ненавидеть, а сейчас – ну, просто тошнит.

Так нечестно, – думаю я. – Так нельзя, это не могло со мной случиться. Только не со мной! Я же был таким хорошим мальчишкой. Ладно, допустим, заносчивым романтическим дураком с кучей завиральных идей, но уж точно не злым и не подлым. И когда мечтал хоть о чем-нибудь невозможном, просил у всех подряд – судьбы, вселенной, неизвестных богов – все равно каких, лишь бы чудес, мне в голову не приходило, даже в самом страшном кошмаре не снилось, что чудеса бывают и такие тоже. Что чудом может считаться вот такое дерьмо. Но оно и не может! Я точно знаю, не может. Так быть не должно.

– Нет уж, – говорю я вслух, – так мы не договаривались. Это никакое, на хрен, не чудо. Чудо – это не так. Чудо – это что-нибудь невозможное. А в том, чтобы все окончательно испортилось, ничего невозможного нет. Портиться мы, люди, и сами умеем, без посторонней помощи. Мы – несчастные идиоты, нелепые двуногие звери, жалкие смертники, слабые органические существа. Так вот, чудо – это когда мы перестаем быть такими. Когда делаем шаг за пределы своей врожденной способности портиться и поганить все вокруг. Хотя бы один шаг.

– Настоящее чудо, – говорю я внезапно окрепшим голосом, – это когда под взглядом никчемного человека, вроде меня, поганые бараки превращаются в нормальные человеческие дома, кучи мусора – в доцветающие сады, а говенный ручей становится полноводной рекой, сметает на хрен все эти кучи дерьма, которыми его завалили, и несется весело и свободно, как положено настоящей реке. Чудо – это когда слабый человек, который поневоле трясется над своей жалкой шкуркой, потому что не понаслышке знает, какую она способна испытывать боль, и может, хоть и до усрачки боится, представить, сколько боли успеет ощутить, умирая, все равно готов немедленно, не откладывая, сдохнуть на месте, лишь бы исправить то, что еще можно исправить. И что нельзя, тоже исправить. В первую очередь – то, что нельзя!

– Слышите? – говорю я. – Эй вы там, боги, черти, непознаваемые сущности, совокупность случайных флуктуаций, именуемая «судьбой»! Ни хрена вы в чудесах не шарите, это я про вас уже понял. Но я, по-моему, внятно объяснил, в чем заключается разница. А теперь предлагаю практическое занятие: давайте исправим все, что я по вашей милости испоганил. Одна никчемная жизнь за такую работу – мало, это я и сам понимаю. Но честное слово, не пожалеете. Я буду очень прикольно умирать. И если можно, пожалуйста, сделайте одолжение, начните с реки, – говорю и успеваю увидеть, как заваленный мусором мелкий грязный ручей прибывает, течет все быстрее, становится полноводной рекой – моя взяла!

Я, кажется, плачу – то ли от счастья, то ли от боли, пронзившей все тело раскаленной иглой – честно выполняю свое обещание; зареветь напоследок, и правда, очень смешно, – думаю я, погружаясь во тьму, где нет ничего, кроме звенящей огненной боли и последних остатков меня, орущих: «Поднимается Черный Ветер! Поднимается Черный Ветер!» – не потому, что он действительно поднимается, никакого «черного ветра» в природе нет, и никогда не было, просто с воплями про мой придуманный Черный Ветер так легко умирать, что начинает казаться, я уже не очень-то умираю, а если и умираю, то как-то правильно, хорошо это делаю. Тьма постепенно рассеивается, в ней все меньше становится боли, и все больше – меня.