Макс Фрай - Желтый

– Тоже верно, – согласился Тони Куртейн и поежился на ледяном ветру, от которого не спасали ни слишком тонкая куртка, ни наброшенный сверху, как пончо, Тонин толстый клетчатый плед.

– Вот жалко, что настойку на июльском полуденном солнце мы с тобой в прошлый раз выдули, сейчас бы она пригодилась, – вздохнул его двойник, но тут же достал из кармана бутылку и торжествующе объявил: – Однако август у нас в этом году тоже был жаркий, а я не хлопал ушами. Так что живем.

Август, судя по всему, был натурально пеклом, по крайней мере, Тони Куртейн согрелся буквально со второго глотка. Сказал, возвращая бутылку:

– Спасибо. Теперь совсем охренительно. Для полного счастья не хватает только света нашего Маяка.

– А по-моему, всего хватает, – улыбнулся Тони. – Посмотри вон туда!

Тони Куртейн повернулся и открыл было рот, чтобы возразить: «Свет Маяка наяву всегда синий, во сне, будь он проклят, желтый, а это – черт знает что», – но сам уже понимал, что не о чем спорить. Маяк есть Маяк, какого бы цвета он ни был. Его ни с чем перепутать нельзя.

– Вот это номер, – наконец сказал он. – Глазам не могу поверить. Но сердцу верить приходится. И всем остальным потрохам.

– А я чего-то такого и ждал, – признался Тони. – С самого начала надеялся, что так и будет, когда мы с тобой наконец соберемся выпить по-человечески – не в каком-нибудь мистическом трансе, а просто за столом.

– Ты ждал чего-то такого?!

– Ну да. Практически был уверен.

– Но почему?

– Я же художник, сам знаешь. И до сих пор помню, с чего это для меня началось. Я был совсем маленьким, мама учила меня рисовать, вернее, просто сидела рядом, пока я раскрашивал картинки, точила сломанные карандаши и хвалила в нужных местах. Я по ошибке начал красить траву синим цветом и приготовился зареветь, поскольку в ту пору был яростным сторонником реализма; слава богу, это быстро прошло. В общем, я огорчился, а мама меня утешила: «Сейчас все исправим», – взяла желтый карандаш и начала заштриховывать синий. И трава у меня на глазах постепенно превратилась в зеленую. Мне это показалось настоящим чудом. По большому счету, я был прав: чудо и есть.

– Ты хочешь сказать?..

– Хочу, конечно, – улыбается Тони. – Только пока не знаю, что именно следует говорить сейчас, когда два наших света, гибельный и спасительный, наконец-то слились в один. Но совершенно уверен, на этот зеленый свет ты вернешься домой как миленький. Пошли, я тебя провожу.

Проснувшись, чувствую себя так, словно меня придавила бетонная стена. Натурально невозможно пошевелиться; впрочем, лежать неподвижно тоже достаточно тяжело. И дышать не то чтобы получается. То есть я не мучаюсь от удушья, но если этот вялотекущий убогий процесс и есть дыхание, значит, я – мох и лишайник. Или вообще корнеплод.

Так, стоп, – думаю я, – это я, что ли, умер? Нет, правда? Даже не смешно. Нет на это моего согласия. Мы только разыгрались. Не пойдет.

Открываю глаза, оглядываюсь. Ну, вроде лежу не в гробу и даже не в морге. Из полумрака, не то предрассветного, не то вечернего, не то просто следствия расстройства зрения, проступает какая-то странная комната, заставленная предметами непонятного пока назначения – моя? Не моя? Не знаю. Что вообще означает – «моя»? Построенная своими руками? Придуманная? Купленная? Полученная в наследство? Собственноручно заколдованная до полной неузнаваемости? Выделенная властями для моего заключения? Примерещившаяся в бреду? Как вообще присваиваются помещения? Или как помещения присваивают нас? Я сейчас не очень-то понимаю, как здесь все устроено. И где это собственно – «здесь»? И когда – «сейчас»?

Прямо у меня перед глазами, на стене, над дверью, куда сразу падает взгляд, если лежать на диване – погоди, это я, выходит, лежу на диване? Вот эта штука, значит, «диван»? – висит плакат. Ну то есть как – плакат, просто большой лист плотной бумаги, на котором что-то написано крупными зелеными буквами. И если напрячь внезапно ставшие близорукими глаза, можно разобрать: «Не бзди, это не навсегда». Не знаю, что именно «это», но заранее рад. Хорошая новость. А даже если не новость, а просто надпись без особого смысла, все равно добрый знак.

Рядом висит другой плакат, там буквы помельче, но я все равно читаю: «Ты сам этого хотел, не ной». Отличный совет, но я вроде не собирался. Даже толком пока не помню, что означает «ныть», и какое от этого можно получить удовольствие.

Третий плакат я вижу, повернув голову. Он висит над диваном и гласит: «Не забудь, что решил разбомбить Серый Ад». «Разбомбить ад» – ничего так звучит. То ли я – контуженный пилот тяжелого бомбардировщика, то ли невовремя падший ангел Армагеддона. Мне нравятся обе версии, даже не знаю, какую выбрать. Но боюсь, и «разбомбить», и «ад» – это все-таки просто метафоры. Или гиперболы. Или какие еще бывают выразительные средства? В общем, оно. Кто-то недавно при мне шутил – дескать, гуманитарное образование не пропьешь, но у меня, похоже, начало получаться. Вон даже не сразу вспомнил термин «троп».

Зато я постепенно начинаю понимать, что происходит. Это не бетонная стена меня придавила, а закон всемирного тяготения. Просто мое тело теперь весит, сколько ему положено. Не сто миллиардов центнеров, как можно подумать, а даже несколько меньше одного. И то, что мне с непривычки показалось почти полным отсутствием дыхания, на самом деле и есть оно. Хорошее, ровное дыхание, в пределах медицинской нормы, как обычно бывает у людей. Я успел отвыкнуть от такого режима существования, но на самом деле, ничего страшного. Просто очень уж резкий контраст между нынешним самочувствием и тем, как было в последнее время – да вот еще буквально вчера.

Ничего, – думаю я, – полежу и, наверное, снова привыкну. Плакаты пока почитаю, чтобы не очень скучать. Благо ими вся комната обклеена; выглядит так, словно я – впавший в маразм художник-концептуалист, сохранивший верность профессии. А может, так и есть? Да ну, вряд ли. Не тот у меня темперамент, чтобы буквы рисовать. Я все-таки живописец… по крайней мере, когда-то совершенно точно им был, – вспоминаю я и даже ощущаю что-то вроде воодушевления: нормальный же вариант! Художники бывшими не бывают. А если уж придется снова быть человеком, так лучше художником, чем кем-то еще. По крайней мере, наедине с собой не соскучишься, – думаю я и поднимаюсь, с трудом, опираясь на локти, от напряжения беспомощно дергая ногой, но, елки, лежать, как покойник я точно не нанимался. «Человек» не означает непременно «больной».

Сижу на диване, растираю виски тяжелыми как свинец, но уже вполне послушными пальцами, читаю плакаты, написанные зелеными, кривыми, словно бы похмельными буквами; чего я за всю жизнь так и не смог освоить, так это элементарных шрифтов. Счастье, что всегда умел договариваться и во время учебы легко находил желающих сделать чертежи вместо меня в обмен на что-нибудь этакое приятное… например, что я никого не укушу. А вот, кстати, и плакат соответствующий: «На людей на улице не бросайся, они не виноваты, что ты проснулся кем-то не тем». Дельный на самом деле совет – при условии, что я смогу выйти на эту самую улицу и на кого-нибудь там наброситься. Что, к сожалению, совершенно не факт.