Галина Липатова - Удача близнецов [СИ]

– Самоубийство – грех, сеньор. И с возлюбленной вы так не соединитесь.

Аллеманец выругался на родном языке, насколько мог судить Оливио – очень грязно. И сказал уже по-фартальски, с болью и совершенно без акцента:

– Какое вам до этого дело? Я хочу сдохнуть, потому что не могу без нее жить!!! Вот и не мешайте.

Паладин вздохнул, развел руками:

– Вы, конечно, можете хотеть что угодно, это ваше право. Но самоубийство – грех перед богами, если только оно не совершается в безнадежном, безвыходном положении. Тогда – и только тогда – Судия может смилостивиться над вами. Я бы не советовал испытывать Его милость.

– Вот еще какой-то фарталец будет мне проповеди читать, – сморщился юнец. – Хватит, что мне их наши читают, все кому не лень!

– Я, если вы еще не заметили, посвященный Девы, – пожал плечами Оливио.

Он успел убедиться, что оружия у аллеманца нет, а значит, самоубиться он уже вряд ли сумеет. Разве что с разгона попробует голову о стену разбить, но Оливио надеялся, что сможет его остановить. Так что он продолжил:

– Ладно, забудем о проповедях. А как насчет исповеди, сеньор? Если вы так хотите умереть, исповедь будет не лишней.

Спокойствие паладина подействовало и на аллеманца. Он сник, ссутулился и тяжко вздохнул:

– Вы правы, сеньор паладин. Исповедаться мне есть о чем… к тому же вы не из наших, это хорошо.

Он забрал с крышки гроба Адельгейды бумажку, аккуратно вложил ее в конверт и спрятал во внутренний карман.

– А вообще, что вы, сеньор, тут делаете? – спохватился юный аллеманец.

– Свою работу, – Оливио вдруг почувствовал, что напряжение магического фона здесь начало потихоньку нарастать. Ощущал он это как легкое, едва слышное гудение, а перед мистическим взором свечение тумана маны становилось сильнее. Он моргнул, вернулся к обычному зрению. – Но об этом потом. Сначала – ваша исповедь. Давайте сядем и поговорим. Я вижу, что вам это просто необходимо.

При этих словах аллеманец вздрогнул, тяжко вздохнул и кивнул. Оливио сел на крышку пустого гроба Вайсманнов, аллеманец опустился на колени перед ним, снял шляпу, поежился, словно от холода:

– Примете ли вы мою исповедь, посвященный?..

– Оливио, – подсказал ему паладин, чувствуя, что как-то в склепе похолодало. – Приму.

– Меня зовут Ойген Бруненхайм, мне двадцать лет. Я второй из сыновей Отто и Корделии Бруненхаймов… По решению деда и отца я должен был жениться на Гертруде Вайсманн, это было сговорено давно, нашим мнением не интересовались, важны были только торговые интересы родителей. Гертруда тоже была не в восторге, как вы понимаете. А я… Я люблю Адельгейду. Увидел ее четыре года назад, она была еще девочкой… И не мог забыть. Их семья переехала в Фарталью не так давно, и они живут по аллеманским обычаям, Адельгейду одну из дома не пускали, как ей шестнадцать исполнилось, учиться не позволяли, даже в школе, отец для нее домашних учителей нанимал. Вот через одного такого учителя мы с ней переписываться стали… и полюбили друг друга. Я отцу признался, сказал – жить без Адельгейды не смогу, а она – без меня. Письма ее показал... Отец повздыхал, конечно, но договор с Вайсманнами насчет нашего с Гертрудой брака расторг и пошел сватать для меня Адельгейду. А старый Эрих Шнайдер наотрез отказался. Да еще и разозлился жутко. Заявил, что дочь его страшная распутница, раз позволила какому-то гадкому хлыщу в нее влюбиться, дала ему, то есть мне, повод на что-то рассчитывать. И что Адельгейду он замуж не выдаст, что такой шлюхе одна дорога – в монастырь… Отец мой было сказал ему, что в Фарталье ни в один монастырь не примут девушку, которая туда идет против своей воли… так он заявил, что и не собирался в фартальский монастырь ее отдавать, повезет ее в Аллеманию, там ее приличиям научат… Отец от такого пришел в ужас, пытался как-то Эриха отговорить, но кончилось плохо: слуги Шнайдеров отца выпроводили, вежливо, конечно, но… понятно было, что разговаривать там больше не о чем. А потом мы узнали, что Эрих и его сын Адельгейду в тот же вечер избили до полусмерти. Отец дал мне денег, ушлого человека нашел в помощники, чтобы выкрасть Адельгейду и увезти подальше… Но мы не успели – на второй день Эрих Шнайдер всем объявил, что дочь умерла. И я понял, что жить больше мне незачем. Вот и решил прийти сюда и умереть на ее могиле. Дома письмо оставил, где меня искать, и друзьям тоже разослал – пусть все узнают, пусть на Шнайдеров позор падет… Эх. Вот и вся история. А… надо ведь еще в грехах покаяться… С прошлой исповеди нагрешить, кажется, не особо успел. Грешен в том, что ругался грязно и старому Шнайдеру и его сыну желал сдохнуть в муках. И что я, получается, причиной смерти Адельгейды стал. Вот это и есть мой самый большой грех.

Юноша заплакал.

Оливио коснулся его лба:

– Исповедь принимаю, Ойген. Прощаю тебе грех сквернословия и злоречия. А в гибели Адельгейды твоей вины нет, в этом виновен ее отец. И по-хорошему об этом бы надо заявить. Это ведь убийство.

– Свидетелей же нет, – Ойген достал платок и вытер слезы. – Никто не поверит.

Он опять поежился.

– Если будет заявление о семейном насилии и убийстве, могилу вскроют для освидетельствования, и дознаватель установит, что девушка умерла не своей смертью, а от побоев, – пояснил Оливио. История Адельгейды возмутила его до глубины души, и очень захотелось восстановить справедливость. – И это для старого Шнайдера будет позором еще большим, чем твой хладный труп на могиле его дочери с посмертным письмом.

Аллеманец воспрянул духом, глаза его заблестели:

– Я… я как-то об этом не подумал. Да у меня бы, наверное, и заявление не приняли. А вот если вы… Вы же паладин, ваше слово против слова Шнайдера должно весить больше.

Оливио не успел ему ничего ответить, как звякнула решетка, и в склеп вбежал, громко топая сапогами, здоровенный парень двадцати пяти лет, по виду тоже типичнейший аллеманец. В одной руке у него была тяжелая трость с бронзовым набалдашником, в другой – пистоль. Увидев Ойгена, он грязно выругался и крикнул по-аллемански:

– Ах ты сучий сын, опозорить нас задумал?! Сдохнуть хочешь – так сейчас сдохнешь!!! Как собака паршивая! – и поднял пистоль, целясь в грудь Ойгену.

Оливио аллеманский знал хорошо, учил его еще до Корпуса, так что прекрасно понял вопли здоровилы. А уж взведенную пистоль понял еще лучше. Он схватил Ойгена за руку, прижал к себе и призвал святую броню, надеясь, что ее хватит на двоих.

Грянул выстрел, святая броня остановила пулю, но и сама развеялась. Молодой Шнайдер взревел, замахнулся тростью и бросился на паладина и Ойгена…

И в этот миг плеснуло холодом, аж заныли зубы, одновременно с этим Оливио ощутил могучий всплеск маны, раздался громкий скрежет, а затем грохот. Обалдевший Шнайдер застыл на месте, выронив трость и раззявив рот. Паладин обернулся, уже зная, что увидит.