Роман Канушкин - Канал имени Москвы. Университет

– Вот для чего ты раскрыл мне свои тайны, – прошептала Ева, глядя на давно забытые всем строки старого дневника. Усталый шелест старых писем, давних слов… Повернула голову – движение теней в полумраке. Вот что становится самым главным вопросом.

Шершавый голос впервые появился, как только они стали приближаться к Университету. Ключ Фёдора помог его понять. А амулет и сон этой ночи заставили прочитать дневник. Всё связалось… только вот для чего? Почему, зачем дневник раскрылся именно перед ней? Ева обязана что-то понять. И теперь Петропавел не сможет так просто отмахнуться от неё. В мире, конечно, существуют двойники, но уж больно поразительное сходство. И, вероятно, Ева единственная, кто об этом знает…

Грххп-ктсм-хм-пр…

Девушка дёрнулась, как от удара током. Сейчас этот трескуче-пустотный звук прозвучал настолько громко, словно тот, кто издавал его, находился совсем рядом. Глаза девушки чуть расширились: ключ, лежащий на чистой последней странице, выглядел необычайно ярким. Всё связалось,

(зачем?)

ключ требовал, настойчиво звал.

Грххп-ктсм-хм-пр…

Наверное, Ева всё-таки перестала бояться этого звука. Но смыкая пальцы вокруг ключа, она почувствовала укол глухой тоски в сердце. И услышала: «Впусти меня».

– Кто ты? – тёмной хрипотцой сорвалось с губ девушки.

Тишина. Нет ответа. Густая, всё заполнившая тишина, лишь тени в полумраке. Ева ждала. Крепко, почти до боли сжимая в кулаке ключ. Но вместо ответа на её вопрос теперь уже тихо, будто издалека, повторилось: «Впусти меня».

– Они собираются погрузить меня в гипноз, – мрачно сказал Алёшка.

Ева его слушала невнимательно. Полностью погружённая в свои мысли, она пришла вернуть ключ.

– Завтра, – добавил Алёшка. – Ты веришь в эти штуки?

– А… не знаю.

– Я нет. Мало ли чего я им наплету под гипнозом?! Не всему можно верить… Я не помню половины и не хочу вспоминать. Лженаука…

– Что тебя беспокоит? – рассеянно поинтересовалась Ева.

– А ты не понимаешь?! – неожиданно рассердился Алёшка. – Или тебе всё равно?

– Послушай… – До Евы наконец дошло, что происходит с парнем.

– Я не хочу, чтоб копались в моей голове, – перебил он. Взгляд беспокойный, под большими карими глазами залегли тени. – Не хочу переживать это заново.

– Послушай, – повторила Ева, устыдившись собственного эгоизма. – Ты прости меня… Тоже тут навалилось много всего.

– А у тебя-то что? – Такой едкой насмешки она от него никогда не слышала.

Девушка вздохнула:

– Не надо нам ссориться. Я представляю, каково тебе пришлось там… Столько пережить. И конечно, ты…

– Напуган?! Да, Ева, мне страшно. Представляешь? Мне очень страшно.

– Ну, зачем ты так? Я лишь к тому, что любой бы на твоём месте…

– Я не герой, Ева! Не эти бесстрашные гиды, с которыми ты привыкла общаться. Просто смотритель…

– Зачем ты пытаешься меня обидеть?

– …в отделе рухляди.

– Я ведь извинилась уже. Я… любой бы на твоём месте был бы… напуган.

Алёшка отвернулся:

– И не верю я, что выйдет польза.

Ева с сочувствием взяла его за руку, но он отдёрнул свою.

– Ты ведь знаешь, Петропавел очень деликатен в таких вещах. – Она улыбнулась, впервые поймав себя на том, что успокаивает его, как ребёнка. – Он не причинит тебе вреда. Это необходимо и для тебя тоже. Если убийца… Необходимо для всех.

Он посмотрел на неё. Отрицательно помотал головой.

– Мне ведь почти сразу досталось. Что я могу вспомнить? – Вид у него был очень несчастный.

Ева всё-таки взяла его за руку:

– Меня не пустят на гипноз. Но я буду ждать тебя здесь. Просто чтобы ты знал, что тебя ждёт друг.

Алёшка слабо улыбнулся:

– Ладно… Это ты прости меня. Просто… Чего пришла-то?

– Я?! А мне… вернуть ключ. Мир?

– Конечно, – посмотрел на неё застенчиво. – Вот и у нас чуть первая ссора не вышла.

– Не бойся завтра ничего, – сказала Ева.

Он пожал плечами.

– Послушай, Петропавел тебе друг. Ты пережил ужасное. Твой страх – это нормально. Главное, не считай это трусостью. Хорошо?

– Постараюсь, – пообещал Алёшка. Он вроде бы был уже в норме.

«Вот и молодец, – подумала Ева. – И вообще, ты недооцениваешь себя».

Но она не стала этого говорить.

Старик нравился девушке за стойкой. Он приходил сюда каждый день и сидел тихонько в своём уголке, никому не мешая. Правда, пил он много, но никогда не буянил и всегда покидал «кафешку» – как тепло, но без особого пиетета и без всяких иллюзий сотрудники и клиенты прозвали этот придорожный шалман «У дяди Миши» – на своих двоих. Опять же свою пенсию пропивал не с бомжами на лавочке, а тянуло его к людям, в относительную чистоту. Девушке за стойкой было жаль этого одинокого старика. Что-то в нём было… И в его ясных светлых глазах, печальных, конечно, но порой в них чудилось какое-то неведомое безграничное понимание.

«Вот оно, одиночество», – думала девушка за стойкой. Правда, она и сама была известна склонностью к выпивке, поэтому её фантазии никто не воспринимал всерьёз.

Девушку за стойкой звали Евдокией, и сегодня у неё выдался не самый простой день. В отличие от остальных работников «кафешки», невнимательных, нелюбопытных и, собственно говоря, равнодушных ко всему, кроме себя любимых, она не считала, что всё в порядке, беспокоиться не о чем. Потому что всё было совсем не в порядке.

Старик не знал, что его тянуло в это кафе. Только почти каждый вечер он приходил сюда. О себе он тоже толком ничего не знал. Соседи из тех, кто поначитанней, считали, что у него деменция, старик путался с историями о своём прошлом, часто выдавая взаимоисключающие версии, но наверняка ничего не помнил. Кстати, о существовании терминов «деменция» и «ложные воспоминания» он также узнал относительно недавно. И это были «цветочки». Что-то происходило со стариком в последнее время. Непонятным образом ему открывалось существование вещей, о которых прежде он даже не догадывался.

Днём кафе «У дяди Миши» посещали студенты. Почему-то он считал их семинаристами, хотя, скорее всего, они таковыми не являлись. Старик привык к их обществу, но никогда не пытался заговорить. А как-то (не так давно, скорее всего) впервые прислушался. «Это некорректное выражение», – поймал он себя на мысли, совершенно не представляя, о чём речь.

«Они ошибаются».

Тогда старику удалось промолчать. Всё началось позже (наверное, на следующий день?). Он не смог сдержаться и встрял в разговор двух барышень о воззрениях немецкого философа Фридриха Ницше. Что-то у них там не клеилось с рефератом. Старик выдал наизусть все известные литературные афоризмы того, кто высоко в горах повстречал Заратустру, вдобавок заявив, что Ницше был последним философом, который что-либо смыслил в эллинизме. Барышни посмотрели на него с изумлением. Перед ними был бомжеватого вида дед в поношенной, заштопанной во многих местах одежде, правда, хоть чистенький, бутылка водки стояла уже ополовиненная. Одна из барышень усмехнулась, вторая всё же решилась робко спросить о Мартине Хайдегере и почему-то об Освальде Шпенглере. И не прогадала. Ответ последовал незамедлительно: в числе прочего, старик полагал, что положение о «Закате Европы» многими комментаторами понимается весьма вульгарно. Реферат писался прямо на глазах, здесь и сейчас, под диктовку. Барышни покидали кафе изумлённые и осчастливленные. Дальше последовало что-то об опровержении Юнгом теорий его учителя Фрейда. Старик толком не помнил, что: ответы приходили в тот момент, когда ему задавались вопросы. И пошло-поехало, слухи об удивительном старике распространились быстро. Вскоре он мог свободно рассуждать о принципе неопределённости Гейзенберга в квантовой механике, о теоремах Гёдаля, касающихся неполноты математической логики, и о многом другом, что, к счастью, не долетало до ушей сердобольной девушки за стойкой. А как-то (наверное, вчера?) старик выступил с рискованным заявлением об ущербности любой математики – так или иначе, продукте человеческого ума – в попытках описать непознаваемые Вселенные и о том, что даже Оракул знает только о ближайших мирах. И описал эти миры, похожие на горячечные видения. Последовала тишина. Он поверг студентов в оторопь, на их лицах читалось, что с этим вышел явный перебор. Да старик и не возражал, он понятия не имел, о чём только что рассказал.